Статья писарева о татьяне лариной. Тайна татьяны лариной

В. Г. Белинский о романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин» (из статей 8, 9)

Велик подвиг Пушкина, что он первый в своем романе поэтически воспроизвел русское общество того времени и в лице Онегина и Ленского показал его главную, то есть мужскую, сторону; но едва ли не выше подвиг нашего поэта в том, что он первый поэтически воспроизвел, в лице Татьяны, русскую женщину...

Натура Татьяны не многосложна, но глубока и сильна. В Татьяне нет этих болезненных противоречий, которыми страдают слишком сложные натуры; Татьяна создана как будто из одного цельного куска, без всяких приделок и примесей. Вся жизнь ее проникнута тою целостностью, тем единством, которое в мире искусства составляет высочайшее достоинство художественного произведения. Страстно влюбленная, простая деревенская девушка, потом светская дама, Татьяна во всех положениях своей жизни всегда одна и та же; портрет ее в детстве, так мастерски написанный поэтом, впоследствии является только развившимся, но не изменившимся.

Татьяна — существо исключительное, натура глубокая, любящая, страстная. Любовь для нее могла быть или величайшим блаженством, или величайшим бедствием жизни, без всякой примирительной середины. При счастье взаимности любовь такой женщины — ровное, светлое пламя; в противном случае — упорное пламя, которому сила воли, может быть, не позволит прорваться наружу, но которое тем разрушительнее и жгучее, чем больше оно сдавлено внутри.

Счастливая жена, Татьяна спокойно, но тем не менее страстно и глубоко любила бы своего мужа, вполне пожертвовала бы собою детям... но не по рассудку, а опять по страсти, и в этой жертве, в строгом выполнении своих обязанностей нашла бы свое величайшее наслаждение, свое верховное блаженство. И все это без фраз, без рассуждений, с этим спокойствием, с этим внешним бесстрастием, с этою наружною холодностью, которые составляют достоинство глубоких и сильных натур.

Это дивное соединение грубых,вульгарных предрассудков с страстию к французским книжкам и с уважением к глубокому творению Мартына Задеки возможно только в русской женщине. Весь внутренний мир Татьяны заключался в жажде любви; ничто другое не говорило ее душе; ум ее спал, и только разве тяжкое горе жизни могло потом разбудить его, да и то для того, чтоб сдержать страсть и подчинить и подчинить ее расчету благоразумной морали... Дикое растение, вполне предоставленное самому себе, Татьяна создала себе свою собственную жизнь, в пустоте которой тем мятежнее горел пожиравший ее внутренний огонь, что ее ум ничем не был занят.

Без книги она была бы совершенно немым существом, и ее пылающий и сохнущий язык не обрел бы ни одного живого, страстного слова, которым бы могла она облегчить себя от давящей полноты чувства. И хотя непосредственным источником ее страсти к Онегину была ее страстная натура, ее переполнившаяся жажда сочувствия, — все же началась она несколько идеально.

Татьяна не могла полюбить Ленского и еще менее могла полюбить кого-ни будь из известных ей мужчин: она так хорошо их знала, и они так мало представляли пищи ее экзальтированному, аскетичному воображению... И вдруг является Онегин. Он весь окружен тайною, его аристократизм, его светскость, неоспоримое превосходство над всем этим спокойным и пошлым миром, среди которого он явился таким метеором, его равнодушие ко всему, странность жизни — все это произвело таинственные слухи, которые не могли не действовать на фантазию Татьяны, не могли не расположить, не подготовить ее к решительному эффекту первого свидания с Онегиным. И она увидела его, и он предстал перед нею, молодой, красивый, ловкий, блестящий, равнодушный, скучающий, загадочный, непостижимый, весь неразрешима тайна для ее неразвитого ума, весь обольщение для ее дикой фантазии... Есть женщины, которых внимание мужчина может возбудить к себе только равнодушием, холодностью и скептицизмом, как признаками огромных требований на жизнь или как результатом мятежно и полно пережитой жизни; бедная Татьяна была из числа таких женщин...

Объяснение Онегина Татьяной в ответ на ее письмо. Как подействовало на нее это объяснение, — понятно: все надежды бедной девушки рушились и она еще глубже затворилась в себе для внешнего мира.

И так, в Татьяне, наконец, совершился акт сознания (после посящения дома Онегина): ум ее проснулся. Она поняла,наконец, что есть для человека интересы, есть страдания и скорби, кроме интереса, страданий и скорби любви. Но поняла ли она, в чем именно состоят эти другие интересы и страдания, если поняла, послужило ли это ей к облегчению ее собственных страданий? Конечно, поняла, но только умом, головою, потому что есть идеи которые надо пережить и душой и телом, чтоб понять их вполне, и которых нельзя изучить в книге. И потому книжное знакомство с этим новым миром скорбей если и было для Татьяны откровением, это откровение произвело на нее тяжелое, безотрадное и бесплодное впечатление: оно испугало ее, ужаснуло и заставило смотреть на страсти, как на гибель жизни, убедило ее в необходимости покориться действительности, как она есть, и если жить жизнью сердца, то про себя, во глубине своей души, в тиши уединения, во мраке ночи, посвященной тоске и рыданиям. Посещение дома Онегина и чтение его книг приготовили Татьяну к перерождению из деревенской девочки в светскую даму, которое так удивило и поразило Онегина.

Теперь перейдем прямо к объяснению Татьяны с Онегиным. В этом объяснении все существо Татьяны выразилось вполне. В этом объяснении высказалось все, что составляет сущность русской женщины с глубокою натурою, развитою обществом, все: и пламенная страсть и задушевность простого, искреннего чувства, и чистота и святость наивных движений благородной натуры, и резонерство, и оскорбленное самолюбие, и тщеславие добродетелью, под которою замаскирована рабская боязнь общественного мнения, и хитрые силлогизмы ума,светскою моралью пора порализовавшего великодушные движения сердца...

Татьяна не любит света и за счастие почла бы навсегда оставить его для деревни; но пока она в свете — его мнение всегда будет ее идолом, и страх его суда всегда будет ее добродетелью...

Я вас люблю (к чему лукавить?),

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

Последние стихи удивительны — подлинно конец венчает дело! Этот ответ мог бы идти в пример классического «высокого» (sublime) наравне с ответом Медеи: moi! [я!] и старого Горация: qu"il mourût! [пусть он умрет!] Вот истинная гордость женской добродетели! Но я другому отдана, — именно отдана, а не отдалась! Вечная верность — кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освящаемые любовию, в высшей степени безнравственны... Но у нас как-то все это клеится вместе: поэзия — и жизнь, любовь — и брак по расчету, жизнь сердцем — и строгое исполнение внешних обязанностей, внутренне ежечасно нарушаемых... Жизнь женщины по преимуществу сосредоточена в жизни сердца; любить — значит для нее жить; а жертвовать — значит любить. Для этой роли создала природа Татьяну; но общество пересоздало ее.

Татьяна — тип русской женщины... Восторженные идеалисты, изучившие жизнь и женщину по повестям Марлинского8, требуют от необыкновенной женщины презрения к общественному мнению. Это ложь: женщина не может презирать общественного мнения, но может им жертвовать скромно, без фраз, без самохвальства, понимая всю великость своей жертвы, всю тягость проклятия, которое она берет на себя, повинуясь другому высшему закону — закону своей натуры, а ее натура — любовь и самоотвержение...

Д. И. Писарев o Татьяне Лариной

Вводя нас в семейство Лариных, Пушкин тотчас старается предрасположить нас в пользу Татьяны: эта, дескать, старшая, Татьяна, пускай будет интересная личность, высшая натура и героиня.

Однако же я попробую отрешиться от этих предвзятых чувств любви и уважения. Я взгляну на Татьяну как на совершенно незнакомую мне девушку, которой ум и характер должны раскрывать предо мною не в рекомендательных словах автора, а в ее собственных поступках и разговорах.

Первый поступок Татьяны — ее письмо к Онегину. Поступок очень крупный и до такой степени выразительный, что в нем сразу раскрывается весь характер девушки. Надо отдать полную справедливость Пушкину: характер выдержан превосходно до конца романа; но здесь как и везде, Пушкин понимает совершенно превратно те явления, которые он рисует совершенно верно.
В своей Татьяне он рисует с восторгом и с сочувствием такое явление русской жизни, которое можно и должно рисовать только с глубоким состраданием или с резкою ирониею.

Онегин во все продолжение романа был у Лариных три раза. В первый раз тогда, когда Ленский его представил и когда их угощали вареньем и брусничною водою. Во второй раз тогда, когда он получил письмо Татьяны. И в третий раз на именинах Татьяны. Значит, до именин было только два визита. Значит, Татьяна влюбилась в Онегина сразу и решилась к нему написать письмо, проникнутая самою страшною нежностью, видевши его всего один раз.... Знакомство было, очевидно, самое поверхностное, когда Онегин даже не знает, "которая Татьяна". Легко может быть, что Онегин не сказал с Татьяною ни одного слова; это обстоятельство тем более правдоподобно, что Ленский называет Татьяну молчаливой; по всей вероятности, разговором владела постоянно старуха Ларина. ...А в разговоре с простою старухой он, очевидно, не мог высказать ничего замечательного, что оправдывало бы или объясняло бы возникновение внезапного и страстного чувства в душе умной и рассудительной девушки. Как бы то ни было, результатом первого, совершенно поверхностного знакомства Твтьяны с Онегиным оказалось то знаменитое письмо которое Пушкин свято бережет и читает с тайною тоскою. Татьяна начинает свое письмо довольно умеренно; она выражает желание видеть Онегина хоть раз в неделю, чтоб только слышать его речи, чтобы молвить ему слово и чтобы потом день и ночь думать о нем до новой встречи. Все это было бы очень хорошо, если бы мы знали, какие это речи так понравились Татьяне и какое слово она желает молвить Онегину. Но к сожалению, нам достоверно, что Онегин не мог говорить старухе Лариной никаких замечательных речей и что Татьяна не вымолвила ни одного слова. Если же она желает молвить слова, подобные тем, которыми она наполняет свое письмо, то ей, право, незачем приглашать Онегина в неделю раз, потому что в этих словах нет никакого смысла и от них не может быть никакого облегчения ни тому, кто их произносит, ни тому, кто их выслушивает.
Татьяна, повидимому, предчувствует, что Онегин не станет ездить к ним раз в неделю, чтобы говорить ей речи и выслушивать слова; вследствие этого начинаются в письме нежные упреки; уж если, дескать, не будете вы, коварный тиран, ездить к нам раз в неделю, так незачем было и показываться у нас; без вас я бы, может быть, сделалась верною женою и добродетелбною матерью; а теперь я по вашей милости, жестокий мужчина, пропадать должна.
Все это, разумеется, изложено самым благородным тоном и втиснуто в самые безукоризненные четырехстопные ямбы. — Ни за кого я не хочу замуж идти, продолжает Татьяна, а за тебя даже очень хочу, потому что "то в вышнем суждено совете... то воля неба: я твоя", и потому что ты мне послан богом и ты хранитель по гроб моей жизни. — Тут Татьяна как будто спохватилась и, вероятно, подумала про себя: что ж это я, однако, за глупость пишу и с какой стати я это так раскутилась? Ведь я его всего-навсего только один раз видала. Так нет же вот, продолжает она: не один раз; не такая же я в самом деле, шальная дура, чтобы вешаться на шею первому встречному; я влюбилась в него потому, что он мой идеал; а я уж давно мечтаю об идеале, значит, я видела его много раз; волосы, усы, глаза, нос — все как есть так, как должно быть у идеала; и, кроме того, в высшем совете так суждено; значит, не о чем толковать: влюблена в него до безумия, буду ему верна в сей жизни и в будущей, буду о нем мечтать денно и нощно и напишу к нему такое пламенное письмо, от которого затрепещет самое безчувственное сердце. Затем Татьяна бросает в сторону последние остатки своего здравого смысла и начинает взводить на несчастного Онегина самые неправдоподобные напраслины.
"Ты в сновиденьях мне являлся".... С каждой дальнейшей строчкой письма Татьяна завирается хуже и хуже, по русской пословице: чем дальше в лес, тем больше дров...

Было бы очень недурно и очень полезно для Татьяны, если бы Онегин отвечал ей словесно или письменно в том резко — насмешливом тоне, в каком я написал от его лица несколько фраз. Такой ответ, конечно, заставил бы Татьяну пролить несметное количество слез; но если только мы допустим предположение, что Татьяна была неглупа от природы, что ее врожденный ум не был еще окончательно истреблен бестолковыми романами и что ее нервная система не была вполне расстроена ночными мечтаниями и сладкими сновидениями, — то мы прдем к тому убеждению, что горькие слезы пролитые ею над прозаическим ответом жестокого идеала, должны были бы произвести во всей умственной жизни необходимый чрезвычайно благодетельный переворот. Глубокая рана, нанесенная ее самолюбию, мгновенно истребила бы ее фантастическую любовь к очаровательному соседу. — Что ж, — подумала бы она, — должно быть, это в самом деле не он мелькал в прозрачной темноте. А если не он, так кто же? Да, должно быть, никто не мелькал. И зачем это я ему так много глупостей написала?
Татьяна увидела бы ясно, что ее любовь к Онегину, лопнувшая как мыльный пузырь, была только подделкой любви, бесплодною и мучительною игрою праздного воображения; она поняла бы в то же время, что эта ошибка, стоившая ей многих слез и заставляющая ее краснеть от стыда и досады, была естественным и необходимым выводом из всего строя ее понятий, которые она черпала с страстною жадностью из своего беспорядочного чтения... Необходимо или отыскать себе другое, здоровое чтение, или по крайней мере прислониться в действительной жизни к какому-нибудь хорошему и разумному делу, которое могло бы постоянно поддерживать в ней умственную трезвость и отвлекать ее от туманной области наркотических мечтаний. Такое хорошее и разумное дело отыскать нетрудно; намек на него существует даже в нелепом письме Татьяны; она говорит, что помогает бедным, — ну, помогай; но только займись этим делом серьезно и смотри на него как на постоянный и любимый труд... Словом, несмотря на пустоту и бесцветность той жизни, на которую была осуждена Татьяна с самого детства, наша героиня все-таки имела возможность действовать в этой жизни с пользою для себя и для других, и она непременно принялась бы за какую — нибудь скромную, полезную деятельность, если бы нашелся умный человек, который бы энергическим словом и резкою насмешкою выбросил ее вон из ядовитой атмосферы фантастических видений и глупых романов.

В онегинские времена уровень нравственных требований стоял так низко, Татьяна вышедши замуж, в конце романа считает своею обязанностью благодарить Онегина за то, что он поступил с нею благородно. А все это благородство, которого Татьяна никак не может забыть, состояло в том, что Онегин не оказался по отношению к ней вором. ... Осмеять письмо Татьяны он не в состоянии, потому что он сам, подобно Пушкину, находил это письмо не смешным, а троготельным.... Онегин решился поднести Татьяне золоченую пилюлю, которая не могла подействовать на нее благотворно именно потому, что она была позолочена.

С самого начала Онегин делает грубую и непоправимую ошибку; он принимает любовь Татьяны за действительно существующий факт; а ему, напротив того, надо было сказать и доказать ей, что она его совсем не любит и не может любить, потому что с первого взгляда люди влюбляются только в глупых романах. Голова несчастной девушки до такой степени засорена всякой дрянью и до такой степени разгорячена глупыми комплиментами Онегина, что нелепые слова: " гибель от него любезна ", произносятся с глубоким убеждением и очень добросовестно проводятся в жизнь. Забыть Онегина, прогнать мысль о нем какими — нибудь дельными занятиями, подумать о каком — нибудь новом чувстве и вообще превратиться какими-нибудь средствами из несчастной страдалицы в обыкновенную, здоровую и веселую девушку — все это возвышенная Татьяна считает для себя величайшим бесчестием; это, по ее мнению, значило бы свалиться с неба на землю, смешаться с пошлою толпою, погрузиться в грязный омут житейской прозы. Она говорит, что "гибель от него любезна", и поэтому находит, что гораздо величесвеннее страдать и чахнуть в мире воображаемой любви, чем жить и веселиться в сфере презренной деятельности. И в самом деле, ей удается довести себя слезами, бессонными ночами и печальными размышлениями под лучом Дианы до совершенного изнеможения.

После отъезда Онегина из деревни Татьяна, стараясь поддержать в себе неугосимый огонь своей вечной любви, посещает неоднократно кабинет уехавшего идеала и читает с большим вниманием его книги. С особенным любопытством вглядывается и вдумывается она в те страницы, на которых рукою Онегина сделана какая-нибудь отметка. "И ей открылся мир иной", — объявляет нам Пушкин. Слова: "мир иной", должны, повидимому обозначать собою новый взгляд на человеческую жизнь вообще и на личность Онегина в особенности. До открытия нового мира она воображала себе, что влюблена по гроб жизни; после своего открытия она остается при том же самом убеждении. До открытия нового мира она беспрекословно повиновалась мамаше; и после открытия она продолжает повиноваться так же беспрекословно. Это с ее стороны очень похвально, но для того, чтобы повиноваться мамаше в самых важных случаях жизни, не было ни малейшей надобности открывать новый мир, потому что и старый наш мир основан целиком на смирении и послушании.
Пока Татьяна в кабинете Онегина открывает новые миры, один из жителей старого мира советует ее мамаше повезти дочь "в Москву, на ярмарку невест". Ларина соглашается с этой мыслью, и когда Татьяна узнает об этом решении, тогда она, с своей стороны не представляет никаких возражений. Надо полагать, что "ярмарка невест" занимает очень почетное место в том новом мире, который открыла Татьяна.
В Москве Татьяна ведет себя именно так, как обязана вести себя благовоспитанная барышня, привезенная заботливою родительницей на ярмарку невест.

Куда бы она не стремилась мечтой — это решительно все равно. Тело ее, затянутое в корсет, во всяком случае находится там, где ему велят находиться, и делает именно те движения, которые ему прикажут делать... Татьяна до конца романа остается тем самым рыцарем печального образа, каким мы видели ее в ее письме к Онегину. Ее болезненно развитое воображение постоянно создает ей поддельные чувства, поддельные потребностим, поддельные обязанности, целую искусственную программу жизни, и она выполняет эту искусственную программу с тем поразительным упорством которым обыкновенно отличаются люди, одержимые какой нибудь мономаниею. Она вообразила себе, что влюблена в Онегина, и действительно влюбила себя в него. Потом она вообразила себе, что ее жизнь разбита. Потом, видя, что ей не удается умереть, она вообразила, что теперь ко всему равнодушна; тогда она отдала себя в распоряжение своих родственников, которые сбыли ее толстому генералу. Очутитившись в руках своего нового хозяина, она вообразила, что превращена в украшение генеральского дома. Она поставила себя под стеклянный колпак и обязала себя простоять под этим колпаком в течении всей своей жизни. И сама она смотрит на себя со стороны и любуется неприкосновенностью и твердостью своего характера.

Онегин встречается с нею в Петербурге в то время, когда она, драпируясь в свою неприкосновенность, уже украшает своею добродетельною особою жилище толстого генерала.

Онегин проникается предосудительным желанием вытащить это украшение из-под стеклянного колпака. Но украшение не трогается с места и, оставаясь под колпаком, читает оттуда предприимчивому денди такую проповедь, которая доставляет ему очень мало удовольствия.
Этой проповедью, как известно, заканчивается весь роман. Знаменитый монолог заключает в себе следующий смысл: зачем вы не влюбились в меня прежде? Теперь вы ухаживаете за мною потому, что я превратилась в блестящее украшение богатого дома. Я вас все-таки люблю, прошу вас убираться к черту; свет мне противен, но я намерена безусловно исполнять все его требования.
Этот монолог доказывает ясно, что Татьяна и Онегин — друг друга стоят; оба они до такой степени исковеркали себя, что совершенно потеряли способность думать, чувствовать и действовать по-человечески. Само по себе чувство Татьяны мелко и дрябло; но по отношению к своему предмету это чувство точь-в-точь такое каким оно должно быть.

Белинский посвятил характеристике Татьяны целую отдельную статью. В этой статье он, по своему обыкновению, высказал много превосходных мыслей, которые даже теперь по прошествии двадцати лет, могут еще изумлять и приводить в ужас неисправимых филистеров.
Белинский ставит Татьяну на пьедестал и приписывает ей такие высокие достоинства, на которые она не имеет никакого права и которыми сам Пушкин, при своем поверхностном и ребяческом взгляде на жизнь вообще и на женщину в особенности, не хотел и не мог наделить любимое создание своей фантазии...

Ф. М. Достоевский: Татьяна Ларина — апофеоз русской женщины (1880 год)

Не такова Татьяна: это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. Это положительный тип, а не отрицательный, это тип положительной красоты, это апофеоз русской женщины, и ей предназначил поэт высказать мысль поэмы в знаменитой сцене последней встречи Татьяны с Онегиным. Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе — кроме разве образа Лизы в «Дворянском гнезде» Тургенева. Но манера глядеть свысока сделала то, что Онегин совсем даже не узнал Татьяну, когда встретил ее в первый раз, в глуши, в скромном образе чистой, невинной девушки, так оробевшей пред ним с первого разу. Он не сумел отличить в бедной девочке законченности и совершенства и действительно, может быть, принял ее за «нравственный эмбрион». Это она-то эмбрион, это после письма-то ее к Онегину! Если есть кто нравственный эмбрион в поэме, так это, конечно, он сам, Онегин, и это бесспорно. Да и совсем не мог он узнать ее: разве он знает душу человеческую? Это отвлеченный человек, это беспокойный мечтатель во всю его жизнь. Не узнал он ее и потом, в Петербурге, в образе знатной дамы, когда, по его же словам, в письме к Татьяне, «постигал душой все ее совершенства». Но это только слова: она прошла в его жизни мимо него, не узнанная и не оцененная им; в том и трагедия их романа. О, если бы тогда, в деревне, при первой встрече с нею, прибыл туда же из Англии Чайльд-Гарольд или даже, как-нибудь, сам лорд Байрон и, заметив ее робкую, скромную прелесть, указал бы ему на нее, — о, Онегин тотчас же был бы поражен и удивлен, ибо в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного! Но этого не случилось, и искатель мировой гармонии, прочтя ей проповедь и поступив все-таки очень честно, отправился с мировой тоской своею и с пролитой в глупенькой злости кровью на руках своих скитаться по родине, не примечая ее, и, кипя здоровьем и силою, восклицать с проклятиями:

Я молод, жизнь во мне крепка,
Чего мне ждать, тоска, тоска!

Это поняла Татьяна. В бессмертных строфах романа поэт изобразил ее посетившею дом этого столь чудного и загадочного еще для нее человека. Я уже не говорю о художественности, недосягаемой красоте и глубине этих строф. Вот она в его кабинете, она разглядывает его книги, вещи, предметы, старается угадать по ним душу его, разгадать свою загадку, и «нравственный эмбрион» останавливается наконец в раздумье, со странною улыбочкой, с предчувствием разрешения загадки, и губы ее тихо шепчут:

Уж не пародия ли он?

Да, она должна была прошептать это, она разгадала. В Петербурге, потом, спустя долго, при новой встрече их, она уже совершенно его знает. Кстати, кто сказал, что светская, придворная жизнь тлетворно коснулась ее души и что именно сан светской дамы и новые светские понятия были отчасти причиной отказа ее Онегину? Нет, это не так было. Нет, это та же Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она напротив, удручена этой пышною петербургской жизнью, надломлена и страдает; она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не понимает того, что хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:

Но я другому отдана
И буду век ему верна.

Высказала она это именно как русская женщина, в этом ее апофеоз. Она высказала правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака — нет, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за ним, несмотря на то, что сама же сказала ему: «Я вас люблю», потому ли, что она, «как русская женщина» (а не южная или не французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием почестей, богатства, светского своего значения, условиями добродетели? Нет, русская женщина смела. Русская женщина смело пойдет за тем, во что поверит, и она доказала это. Но «она другому отдана и будет век ему верна». Кому же, чему же верна, каким это обязанностям? Этому-то старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина, и за которого вышла потому только, что ее «с слезами заклинаний молила мать», а в обиженной, израненной душе се было тогда лишь отчаянье и никакой надежды, никакого просвета? Да, верна этому генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся. Пусть ее «молила мать», но ведь она, а не кто другая, дала согласие, она ведь, она сама поклялась ему быть честной женой его. Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом и убьет его. А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого? Счастье ни в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок? Ей бежать из-за того только, что тут мое счастье? Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии?

Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, а не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых выстроили это здание, согласились бы сами принять такое счастье, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастье, остаться навеки счастливыми? Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с ее высокой душой, с ее сердцем, столько пострадавшим? Нет: чистая русская душа решает вот как: «Пусть, пусть я одна лишусь счастья, пусть мое несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец, никто и никогда, а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят ее, но не хочу быть счастливою, загубившей другого!»

В. В. Розанов (1900)

Эсмеральда и Феб. Вы помните "Собор Парижской Богоматери" и там этот странный, горестный (до слез) роман. Эсмеральда — само упоение; ею упилась Европа; она увидела (кажется, ни слова не сказала) кавалериста Феба, которому Гюго даже не дал никакого собственного имени, до того он был безличен. Эсмеральда поблекла. Забыла свою козочку. Вот тут пусть г. Рцы рассудит и бросит в Эсмеральду тот камень, который он бросает в Гончарову. Зачем Эсмеральда полюбила Феба, а не того угрюмого, ученого, гениального монаха, который полюбил ее почти страстно-нежно и безнадежно, как Пушкин — Наташу. Да, зачем?! Пусть учит г. Рцы — он умен; я же только и могу припомнить: "и к мужу — влечение твое " (Бытие, 3). Да, "к мужу" и "влечение", т.е. "муж" и есть этот "Каспий", "море", "Озирис", Феб, Дантес, уже потому "роковые", что их ни обойти, ни объехать. Погибла Эсмеральда, погибла Кочубей, могла бы погибнуть Гончарова-Пушкина. Но, с другой стороны — погиб тот желчный монах ("Соб. Пар. Богоматери"), погиб Пушкин, может погибнуть Рцы, я, наш читатель. И вообще, это любопытно, что где-нибудь, то там, то здесь, но вечно "бог семьи и брака" требует и получает себе дымящуюся человеческую кровь. Ужасно, но факт.

Ужасно, непостижимо. Сейчас я разъясню это. Конечно, можно представить, как, по-видимому, мечтает г. Рцы, что человечество можно было бы, поломав как лучинку, разместить попарно, и что не было бы ни страданий, ни расхождений, ни приключений. Но "лучинки" бы не рождали! Я хочу сказать, что в тот миг, как "кровавые заклания" (на этой почве) окончательно прекратятся на земле — человек перестанет рождать. Я не могу постигнуть, почему и как, но чувствую, что рождение ребенка требует "жертвы", без нее не будет беременности и того, о чем писал и к чему готовился Пушкин, возвращаясь домой. Попробую еще объяснить. Шампанское — играет; если бы оно не играло, не пенилось, оно было бы смиреннее и не рвало пробку, не разрывало проволоку и иногда не брызгало вам в лицо, а при неосторожности — не ранило бы вас осколком стекла в лицо, в руку. Но тогда оно было бы водой, без игры, пены и ран... Идея г. Рцы, испуг его "как мужа" есть в сущности жажда смирить женщину и... тогда она потеряет силу, не будет рождать, как Татьяна в скорбном своем романе:

К ней дамы подвигались ближе,

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей;

Девицы проходили тише

Пред ней по зале; и всех выше

И нос и плечи подымал

Вошедший с нею генерал.

Никто б не мог ее прекрасной

Назвать, но с головы до ног

Никто бы в ней найти не мог

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar.

А дети?! Что вы мне суете "старушек, которые ей улыбались", кавалеров, которые ей "почтительно кланялись", когда идет жена, — и я спрашиваю: а где же ее дети? Вот что забыл Пушкин, рисуя свой "милый идеал", и о чем забыл, что кощунственно выкинул из головы Достоевский в знаменитом анализе "Пушкинского и русского идеала женщины"? О, любители бескровных жертв, взамен древних, ягнячьих, голубиных, — как иногда можно ненавидеть вас и ваше!..

В ней сохранился тот же тон,

Был так же тих ее поклон.

Ведь плакать хочется — не знаю, как читателю, но мне хочется. Она спросила:

Страшен этот "усталый взгляд"! Сегодня усталый, завтра усталый, следующий год усталый. Ох, "устала"; кто-то поддержит? Нет держащего. И Пушкин, и Достоевский — оба отказались. Пушкин устал от Бенкендорфа, Достоевский устал от бедности и либералов.

С Татьяной — никого. Только старушки покланялись на рауте.

Устала Татьяна. Братья-люди, да ведь вы же устаете? почему же только жена не может устать?

Поэт, усмири волны свои и любезно рассмейся, низко поклонясь Бенкендорфу. "Низко поклонясь"?! Но позвольте, ведь Татьяна куда-куда больше "низких поклонов" должна отдавать тому, кто ей чужд и на нее не похож, как на вас Бенкендорф?.. И почему же то, от чего гиганты силы заскрежетали зубами, Пушкин, Достоевский, или мы, средненькие, Рцы, я, только для "бедной Тани" под силу? Но ведь на самом деле так. Ведь Таня тоже мечтала:

Не множеством картин старинных мастеров

Украсила бы я смиренную обитель...

И почему, почему, когда Бог отнял у женщины гений письма, когда она не слагает пушкинских строф, не дает ни рафаэлевских рисунков, ни музыки, как Моцарт, ни побед, как Наполеон, — почему, как Давид в могуществе своем отнял у соседа Урии его "последнюю овечку", вы отнимаете "единую славу" у нее: детскую и спальню, семью и настоящего мужа. У Урии — только Вирсавия. У Давида — царство, слава, арфа и псалмы. У Татьяны, Натальи — только возможность приласкать, но уж любимого человека, а тут явился воин, богач, в ласках царских, в исторической славе, или явился поэт, купающийся в волнах народной молвы:

— "Ну, вот, Наташа, Татьяна, теперь тебе есть муж".

Татьяна уступила. Наташа уступила. — "Да мне все равно!" И усмехнулась.

Но перервем, оставим.

Конечно, Пушкин был виновен перед Гончаровой, и потому, что он не понял необходимости глубокого индивидуализма семьи, без чего она есть квартира, но не есть "дом" в лучах религии и поэзии. "Святой дом" — вот чего до очевидности ясно не выходило у них.

Пушкин и тысячи, — между ними Достоевский, — воображают, что пол есть функция, а не мистическое лицо в нас, второго, ноуменального порядка, и что как можно составить по произволу меню для table d"hote"a, так же можно мистический узел семьи, мистическую душу семьи, ангела семьи образовать на почве искусственного согласия, формального соглашения на "общение в этой функции". Ангела нет. Души нет. Семьи нет. Ничего нет, есть только то, о чем условливались: функция. Она — в слезах, он — в бешенстве; или — она в терпении, он — в унынии. Да что же случилось? Да нет лица, не вспыхнуло ангельское между ними лицо. Вы говорить можете со всяким из 1200000 петербургских жителей; обедать — не со всеми, но по крайней мере с тысячами из этого миллиона; но читать книгу?.. О, тут индивидуальность суживается: Пушкин не может читать с Бенкендорфом, — ему нужно Пущина; Достоевский не может, пусть дал бы обещание, "обет", "присягу", целый год читать романы и прозу, стихи и рассуждения со Стасюлевичем; я не мог бы читать, "Задушевно и со вкусом", со всяким; может быть, не мог бы со всяким читать и Рцы. Вышло бы не "чтение" с засосом, вышла бы алгебра, читаемая Петрушкою и которую, кроме Петрушки, на этот раз слушают Стасюлевич и Достоевский. Но почему мы говоримо 1200000, обедаем — с 200 000, читаем — с 20?! Потому что "разговор", "трапеза", "чтение" — всё одухотворяются и одухотворяются, становятся личнее и личнее, интимнее и интимнее. Но общенье в предполагаемой функции супружества — насколько же оно интимнее, таинственнее, сокровеннее и главное, главное личнее, не говорю — разговора или еды, но и чтения?! Читать вечно только с Петрушкой, — нет, тут обломилась бы "кошачья живучесть", которою гордился в себе Достоевский. Итак, секрет и тайна раскрываются: "читать" можно только с немногими; но, как думать можно только с собою, и при такой думе вспыхивает гений, поэзия, — так гений и поэзия семьи вспыхивают тогда, когда есть единство субъективного лица в кажущихся двоих. — "Ну, давайте думать вдвоем, я и Рцы ". Правда, "братья Гонкуры" писали "вместе" романы, но эти романы были плохи, они не были "Войною и миром" или "Карениной". Попробуемте "сочинять вместе" "Преступление и наказание"?! Хороша вышла бы каша. Каким же образом семью, которая, как произведение, конечно, выше гением и мистицизмом "Преступления и наказания" и "Войны и мира", можно, "согласившись", "начать сочинять вдвоем"? Тут нужно, чтобы Бог согласил, т.е. семью, которая немыслима без двух. Эти двое тогда ткут, когда их устроил Бог в одно (одно лицо). Великие поиски семьи, — то, что я, петербуржец, нахожу свою "судьбу", положим, не в нашей улице, не в нашем городе, а при случайной и единственной поездке в Сибирь, — отсюда вытекают, и из подобных фактов ясно, что это Божеское единство двух есть вообще проблема, случай, загадка, но никогда не произвол. "Я женюсь, и вот будет семья". Ничего подобного. Ведь вас двое, а семья именно там, где есть "одно". Вот устранение этих-то "двоих" и есть мука, наука и, конечно, непостроимая наука семьи. У Пушкиных все было "двое": "Гончарова" и "Пушкин". А нужно было, чтобы не было уже ни "Пушкина", ни "Гончаровой", а — Бог. Пушкин метнулся; Рцы говорит: "Ведь они были повенчаны". Я же спрашиваю, где Бог и одно?! Совершенно очевидно, что это "Бог и одно " у них не существовало и даже не начиналось, не было привнесено в их дом. Что же совершилось? Пусть рассуждают мудрые. История рассказывает, что вышла кровь; трудно оспорить меня, что Бога — не было, и что гроза разразилась в точке, где люди вздумали "согласно позавтракать", тогда как тут стояло святилище очень мало им ведомого бога. И, конечно, старейший и опытнейший был виновен в неуместном пиршестве, и он один и потерпел.

Лев Шестов о Пушкине

Белинский сказал о Пушкине, что его поэзия учила людей гуманности. Это высокая похвала, в устах Белинского много значившая. Великий критик хотел этими словами сказать о поэте то, что Гамлет говорил о своем отце: "Человек он был во всем значении этого слова — другого равного ему не найти во всем мире". И, вслед за Пушкиным, по его примеру и ему в подражание, вся русская литература от начала настоящего столетия до наших дней сохраняла и сохраняет один девиз: учить людей человечности. Задача эта гораздо сложнее, гораздо глубже и труднее, чем может показаться с первого раза. Поэт — не проповедник. Он не может ограничиться подбором страстных и сильных слов, волнующих сердца слушателей. С него спрашивается больше. С него прежде всего требуют правдивости, от него ждут, чтобы он изображал жизнь такой, какой она бывает на самом деле. Но мы знаем, что на самом деле жизнь менее всего учит гуманности. Действительность беспощадна, жестока. Ее закон: падение и гибель слабого и возвышение сильного. Как же может поэт, оставаясь верным жизненной правде, сохранить высшие, лучшие порывы своей души? По-видимому, — выбора нет и не может быть, по-видимому двум богам служить нельзя; нужно или описать действительность, или уйти в область несбыточных фантазий. В новой западно — европейской литературе этот вопрос так и не был разрешен. Великие писатели западных стран не могли разгадать этой страшной и мучительной загадки. Там вы видите перед собой либо великих идеалистов, какими были, например, Виктор Гюго или Жорж Занд, либо, преклонившихся перед действительностью, реалистов, как Флобер, Гонкуры, Зола и многие другие. Там, в Европе, лучшие, самые великие люди не умели отыскать в жизни тех элементов, которые бы примирили видимую неправду действительной жизни с невидимыми, но всем бесконечно дорогими, идеалами, которые каждый, даже самый ничтожный человек вечно и неизменно хранит в своей душе. Мы с гордостью можем сказать, что этот вопрос поставила и разрешила русская литература и с удивлением, с благоговением можем теперь указать на Пушкина: он первый не ушел с дороги, увидев перед собой грозного сфинкса, пожравшего уже не одного великого борца за человечество. Сфинкс спросил его: как можно быть идеалистом, оставаясь вместе с тем и реалистом, как можно, глядя на жизнь — верить в правду и добро? Пушкин ответил ему: да можно, и насмешливое и страшное чудовище ушло с дороги. Вся жизнь, все творчество великого поэта были тому примером и доказательством. Он расчистил путь для всех дальнейших писателей и вслед за Пушкиным русские люди увидели Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Островского, Писемского, Достоевского, Толстого, и к нам, еще так недавно робко учившимся у европейцев, пришли, как мы говорили, эти самые европейцы за словом утешения и надежды.

Может быть кой-кому послышится преувеличение в этих словах. Может быть найдутся люди, которым покажется, что и самый-то вопрос об реализме и идеализме не так был страшен, так что по поводу его слишком рискованно вспоминать сфинкса и, затем, что не Пушкин этот вопрос разрешил. В ответ на это мы предложим, с одной стороны, маленькую экскурсию в область пушкинского творчества, а с другой стороны, напомним о двух других великих поэтах земли русской: о Гоголе и Лермонтове. Оба они современники Пушкина, но не ими, не их творчеством определились будущий рост и блеск русской литературы. Спору нет — они оказали большое, огромное влияние на миросозерцание дальнейших поколений. Но, к счастью, не им дано было стоять во главе умственной нашей жизни. Все знают страшную судьбу Гоголя. Он был реалистом, он описал нам все ужасы действительной жизни с ее Хлестаковыми, Сквозник — Дмухановскими, Собакевичами, Маниловыми и т. д. — но сам не вынес ужасов реализма и пал жертвой своего творчества. Он не разрешил загадки сфинкса и сфинкс — сожрал его. Теперь мы знаем, что его слова "сквозь видимый миру смех и невидимые слезы", не были аллегорией, метафорой — а были настоящей правдой. Мы видели, как он смеялся, и не верили, что он плакал: только тогда, когда появилась его переписка с друзьями, поняли мы, с какими мучительными вопросами имел дело наш великий писатель. То же и Лермонтов. Нам не суждено было видеть разложение его могучего таланта: услужливая пуля избавила его от гоголевской судьбы. Но мы знаем по мотивам его творчества, какие тяжелые пытки приходилось выносить ему. Ведь он в 25 лет сказал: "и жизнь, как посмотришь с холодным вниманием вокруг, такая пустая и глупая шутка". А его стихотворение "Не верь себе, мечтатель молодой"! Кто в силах победить в себе ужас и отвращение к жизни перед лицом таких образов, какие преследовали Лермонтова? И такой человек нашелся. Это был Пушкин. И, как странно! Лермонтов задавался часто теми же задачами, какие ставил себе Пушкин, но каждый раз не он одолевал задачу, а задача побеждала его. Стоит только сравнить "Евгения Онегина" с "Героем нашего времени". Онегин и Печорин — родные братья, близнецы, если угодно, вскормленные грудью одной матери. А что же? Лермонтов спасовал, уничтожился перед своим Печориным. Пушкин восторжествовал над своим Онегиным. Вспомните оба романа. Куда ни является Печорин, он всюду, подобно ангелу смерти, вносит горе, несчастие, разрушение. Никто и ничего не в силах противостоять его могучей силе. Лермонтов словно говорит нам: вот все, что есть, что может быть в жизни. Вам не нравится Печорин: он зол, мстителен, беспощаден. А все-таки — он лучший, все-таки все остальное — ничтожность в сравнении с ним. Мужчины — мелки, трусливы, глупы, пошлы. Женщины? Да все они душу свою отдадут, стоит только Печорину кивнуть им. И дикарка Бела, и милая княжна Мери, и несчастная Вера Лиговская — все они у его ног, все покорились ему. Сильнее, могущественнее Печорина — нет никого на свете. А, стало быть, — такова жизнь: в ней побеждает грубая, беспощадная сила. Таков смысл "Героя нашего времени". Здесь — апофеоз бездушного эгоизма; Лермонтов не может побороть Печорина, и, потому, желая оставаться правдивым, открыто признает его победителем и поет ему хвалебный гимн, которого каждый победитель может себе требовать. И как после этого не повторить, вслед за ним его стиха: "и жизнь"... Печорин убивает всякую веру, всякую надежду.

У Пушкина мы, с восторгом, с радостью видим прямо противоположное. И его Онегин сперва является перед нами победителем. Он везде первый, и в гостиных, и в деревне. Даже к Ленскому он относится со снисходительной пренебрежительностью, которая, в сущности, обиднее всякого презрения. Ну, а о женщинах и говорить нечего. Не только светские дамы, даже чуткая, глубокая деревенская Таня и та прельщается светским львом, носящим, под личиной разочарования, лишь пустоту и бессодержательность, и заменяющим модными словами все истинные порывы человеческого сердца. Ни за что и ни про что он убивает Ленского — и покидает деревню, чтобы искать себе новых мест для новых побед над опытными и неопытными женскими сердцами: ведь этими победами живет он. Следя за перипетиями романа, видя повсюду торжество Онегина, читатель с тревогой спрашивает себя: неужели этот победит? неужели во всей России, во всей русской жизни Пушкин не отыскал ничего и никого, что и кто мог бы остановить победоносное шествие бездушного героя? Неужели опять суждено, чтобы все и все ему завидовали, и он бы высказывал лишь не очень заслуживающую веры зависть к параличу тульского заседателя? Но тут является на сцену Татьяна. Достоевский справедливо заметил, что весь роман должен был бы называться не именем Онегина, а именем Татьяны, ибо она — главная героиня его. Это необыкновенно глубокое замечание, которое, мне кажется, может явиться profession de foi всех русских писателей — не только беллетристов, но и критиков, публицистов, даже экономистов. Весь смысл нашей литературы в этом; у нас герои — не Онегины, а Татьяны, у нас побеждает не грубая самоуверенная, эгоистическая сила, не бессердечная жестокость, а глубокая, хотя тихая и неслышная вера в свое достоинство и в достоинство каждого человека. Татьяна отвергла Онегина! Много у нас споров возбуждали заключительные строчки ее последней речи к Онегину:

Но я другому отдана,
Я буду век ему верна.

И эти споры делают честь критическому чутью русских писателей. Все поняли, что в этих двух коротеньких стихах смысл всего огромного романа, что ими освещаются не только все действующие лица его, но, что нам всего важнее — сам Пушкин. Татьяна, став старше, могла бы ошибиться, как ошиблась, когда впервые встретилась с Онегиным, не разгадать Онегина и откликнуться на его призыв. Но Пушкин не мог и не должен был ошибиться. Вся задача его сводилась к тому, чтобы отыскать в жизни, в действительной жизни такой элемент, перед которым бы распалась в прах дерзновенная, но пустая схема искателей духовных приключений Онегиных. Пушкину нужно показать нам, что идеалы существуют на самом деле, что правда не всегда в лохмотьях ходит, и что наряженная в парчу неправда на самом деле, а не только в мечтах, склоняет свою надменную голову перед высшим идеалом добра. Пушкин нашел в русской жизни Татьяну, и Онегин ушел от нее опозоренный и уничтоженный в своем бессмысленном отрицании. Он знает теперь, что ему нужно возвыситься, а не снизойти к Тане. В этом — его спасение, и наша великая отрада.

Победа — нравственная, конечно — Татьяны над Онегиным — есть, как мы говорили, символически выраженная победа идеала над действительностью. И это то наследие, которое оставил Пушкин своим преемникам — всем русским писателям, и которое русская литература, в лучших ее представителях свято хранит до сих пор. И — главное — это победа не фиктивная — мы не устанем это повторять тысячи раз. Пушкин, введший идеализм в нашу литературу, основал в ней также и реализм. Ничего не было так ненавистно его правдивой и честной душе, как ложь. Эту победу он не выдумал — он только отметил то, что было на самом деле, что он своими глазами видел в русской жизни. Как велик и труден был этот подвиг — видно из тщетных попыток Гоголя создать "положительный тип". Сколько ни бился он, сколько ни искал — все его усилия, как известно, не увенчались успехом. Даже его могучий талант спасовал перед непосильной задачей. "Скучно жить на этом свете, господа", — воскликнул он, измученный напрасными поисками. Удивительно ли, что он с таким благоговением глядел на Пушкина. Помните вы его слова? "Пушкин есть явление великое, чрезвычайное". Он нашел положительный тип в жизни. И не думайте, что он достиг этой цели, отвернувшись от действительности, чтобы не видеть ее ужасов. Наоборот, все самые мрачные стороны жизни приковывали его внимание и он с долгим, неустанным терпением вглядывался в них, пока не находил для них нужного объяснения. Ведь Пушкин — автор — "Моцарта и Сальери", "Пира во время чумы", "Бориса Годунова", "Капитанской дочки", "Русалки". Какие ужасы только не проходили перед его духовным взором. И тем не менее — он не смутился. Везде, во всем он умел отыскать внутренний, глубокий смысл, точно жизнь решилась выдать своему любимцу и избраннику все свои сокровенные тайны. Наиболее поразителен в этом отношении его "Пир во время чумы". Более ужасной картины не придумать самой мрачной фантазии. Человеческий ум, по — видимому, должен со страхом и трепетом отступить перед всесильным призраком всепобеждающей смерти. Кто дерзнет взглянуть прямо в лицо всесильной стихии, вырывающей у нас все, наиболее нам дорогое. Пушкин дерзнул, ибо знал, что ему откроется великая тайна. Припомните эти дивные стихи председателя:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!

Эти стихи звучат для нас, точно откровение свыше. Они призывают к мужеству, к борьбе, к надежде — и в тот миг, когда люди обыкновенно теряют всякую надежду и в бессильном отчаянии опускают руки, Пушкин вдохновляется тем, что парализует всех других людей. Он смел и тверд в те мгновения, в которые мы обыкновенно в смятении и страхе спешим укрыться от грозного вида жизни, если нет у нас ничего лучшего, просто закрываем глаза, подобно страусу, прячущему под крыло голову, когда он видит, что опасность неминуема. И в этом мужестве перед жизнью — назначение поэта; в этом — источник его вдохновения, в этом тайна его творчества, которое мы, обыкновенные люди, справедливо называем божественным — так далеко он от нас, так недоступен нам. Там, где мы рыдаем, рвем на себе волосы, отчаиваемся — там поэт сохраняет твердость и спокойствие, в вечной надежде, что стучащемуся откроется и ищущий — найдет.

Не менее, чем "Пир во время чумы", поражает нас небольшая драматическая сцена "Моцарт и Сальери". Это — настоящая шекспировская вещь — и по глубине замысла и по выполнению ее. Перед нами ужаснейший из преступников: человек, из зависти убивающий затмившего его своим творчеством гения. Сальери сам восторгается музыкой Моцарта, называет свою жертву слетевшим с неба ангелом, занесшим к нам несколько райских песен. И — тем не менее — безжалостно убивает своего великого соперника. По — видимому, это самый неблагодарный сюжет для художника. Здесь нужен проповедник, здесь нужен возмущенный и ужаснувшийся человек, в негодовании призывающий на голову убийцы из убийц, отнявшего у нечеловечества его лучшую отраду — великого музыкального гения — все небесные и земные громы. Но Пушкин и здесь не отступил. С величавым, дивным спокойствием всезнающего человека подходит он к Сальери, глубоким, проникновенным взором вглядывается в его истерзанную душу — и выносит ему оправдательный приговор. И вслед за Пушкиным, мы все, не умеющие в обыденной жизни сдержать свое негодование при виде самого скромного, жалкого преступника, — мы все, умиленные и обезоруженные, начинаем чувствовать в своем сердце не злобу и раздражение к великому убийце, а сострадание и жалость. Мы не можем удержаться, чтобы не выписать хотя бы отрывок знаменитого монолога, которым начинается "Моцарт и Сальери". Сальери один в глубоком размышлении говорит:

Все говорят: нет правды на земле,
Но правды нет — и выше...

Какое глубокое понимание человеческой души, какое нечеловеческое проникновение в страшную тайну нашей жизни открывает Пушкин в своем монологе. Сальери начинает страшной фразой. Он пришел к убеждению, что нет правды не только на земле, но и выше — и это приводит его к страшному преступлению. Укажите мне человека, гнев которого не обезоружили бы простые и ужасные слова несчастного Сальери? Где тот судья, который, выслушав вложенный Пушкиным в уста Сальери монолог, не смягчился бы душой и имел бы жестокость обвинить измученного убийцу? И в этом разрешение поставленного самим Сальери страшного вопроса. Есть правда на земле, если люди могут понять и простить того, кто отнимает у них Моцарта, если они могут слезами и умилением встретить великое преступление. И с начала до самого конца сцен "Моцарта и Сальери" мы все время чувствуем одно и то же: каждый раз воспламеняющееся в нас чувство негодования по поводу замысла убийцы уступает место великому состраданию к убийце — и казнящая рука бессильно опускается. Пусть пока в обыденной жизни нам нужны все ужасные способы, которыми охраняется общественная безопасность, пусть пока, до времени, сохраняются еще "бичи, темницы, топоры", посредством которых улаживаются обостряющиеся человеческие отношения, пусть на "практике" — как говорят — нельзя прощать "виновных", и принципом правосудия должно быть жестокое правило возмездия, — но наедине со своей совестью, наученные великим поэтом, мы знаем уже иное: мы знаем, что преступление является не от злой воли, а от бессилия человека разгадать тайну жизни. Сальери убил Моцарта потому, что не нашел правды ни на земле — ни выше.

Так понимал Пушкин преступника — так понимал он всех людей. Все, к кому он прикасался, — слабые, горюющие, разбитые, уничтоженные, виновные — уходили от него окрепшими, утешенными, оправданными. Если бы время позволило нам, то мы бы в каждом произведении Пушкина могли бы указать следы его мировоззрения. Всегда и во всем он остается верным себе. Всегда он ищет и находит в жизни элементы, на которых можно основать веру в лучшее будущее человечества. И, любопытно, для того, чтобы укрепить в себе эту веру — ему нет надобности уходить в глубь истории или всматриваться в те слои общества, с которыми он не связан непосредственными узами повседневных отношений. Иными словами, его вера не нуждается в иллюзии, для которой, в свою очередь, необходимым условием является перспектива. Ему не нужно ни уйти в сторону от действительности, ни отодвинуть эту действительность от себя. Он все время стоит в центре действительной жизни и не теряет дара понимать ее. Лермонтов, когда у него является потребность отдохнуть от мучительных картин повседневности, уходит в глубь истории, бросает свое общество и ищет материала для творчества в чуждой ему лично жизни низших классов. Там и он обретает — хотя бы на мгновение веру и надежду. Дерзости опричника Кирибеевича с метлой и собачьей головой, жившему за много столетий до него, он умеет противопоставить стойкое и благородное мужество купца Калашникова. Помните эти вдохновенные слова:

Не шутки шутить, не людей смешить,
К тебе вышел я, басурманский сын,
Вышел я на страшный бой, на последний бой.

Для того, чтобы найти правду — Лермонтову необходима перспектива. В противовес современному Кирибеевичу, Печорину — который вместо собачьей головы и метлы носит красивый мундир и светлые перчатки — Лермонтов не нашел никого. Пушкин же, умевший с неподражаемым искусством рисовать нравы простых людей — достаточно указать хотя бы на "Капитанскую дочку", нисколько не терялся и в сложности запутанной жизни интеллигентского класса. Его творчество не нуждалось в иллюзии. Он везде находил свое — и этому великому искусству научил своих преемников. Тургенев, Достоевский, Толстой всем, что есть лучшего в их произведениях, повторяю это, обязаны Пушкину. То же пристальное, добросовестное, честное изучение действительности, тот же правдивый реализм. И это внимательное изучение действительности не только не убивает в них веры и твердости, но, наоборот, укрепляет убеждение в глубокой осмысленности человеческой жизни. Посмотрите на творчество Тургенева, сколько бесценных типов душевной красоты создал он. А все его женщины — это уже давно подмечено — имеют свой прототип в Татьяне Пушкина, и подобно ей являются нравственными судьями и светочами в жизни. Достоевский и Толстой в этом отношении представляют еще более примечательные примеры. В новой европейской литературе едва ли можно указать хоть еще одного писателя, который с таким исключительным, загадочным упорством искал разрешения мрачнейших загадок жизни, с каким искал Достоевский. Вместе с героями своими, Раскольниковыми, Карамазовыми и иными, он спускался в такие глубокие пропасти жизненных ужасов, из которых, по — видимому, нет и не может быть выхода, и тем не менее — такие психологические опыты не убивали его, как не убили его те мучительные испытания, которые ему пришлось испытать в течение своей многострадальной жизни. Читатель, вслед за ним входивший в области вечной тьмы, руководимый им же, всегда снова выбирается на свет, вынося с собой глубокую веру в жизнь и добро. Достоевский не боится никакого отрицания, он смело глядит в глаза самому крайнему скептицизму, в полном убеждении — что сведенные к очной ставке — пессимизм всегда уступит свое место вере в жизнь. То же и у Толстого. И его художественная задача никогда не определялась чисто эстетическими запросами души. Он брал перо в руки лишь тогда и затем, когда, после упорного и тревожного размышления, он мог осветить для себя и для других загадку жизни. Великая эпопея русской жизни — "Война и мир", справедливо сравниваемая с гомеровской Илиадой, — явилась результатом такого творчества. Каких только ужасов ни начитался великий художник в летописях 12 — го года. Это страшное движение народов с запада на восток, сопровождавшееся массовыми убийствами, истреблением народов, грабежами, массовыми насилиями — для обыкновенного человека такая картина нелепого и бессмысленного опустошения является страшным приговором жизни. Как можно искать добра в том мире, где может властвовать 15 лет подряд Наполеон? Казалось бы — что взять войну 12 — го года как тему для романа — значит задаться целью убить в людях всякую веру, всякую надежду. Этот страшный момент нашей исторической жизни является, как бы фактическим оправданием мрачной философии не только Печорина, но и Ивана Карамазова, воскликнувшего в порыве отчаяния, что ему нет дела "до чертова добра и зла". И тем не менее гр. Толстой выходит победителем из своей задачи. Я не знаю романа, в такой степени целительно и ободряюще действующего, как "Война и мир". Над всеми событиями, вы чувствуете это в каждой строчке великого произведения, веет глубокий и мощный дух жизни. Чем ужаснее, чем трагичнее складываются обстоятельства, тем смелее и тверже становится взор художника. Он не боится трагедии — и прямо глядит ей в глаза. Вы чувствуете великого ученика великого Пушкина и вам слышатся уже приведенные слова гениального поэта:

Есть упоение в бою.

Опасности, бедствия, несчастия — не надламывают творчество русского писателя, а укрепляют его. Из каждого нового испытания выходит он с обновленной верой. Европейцы с удивлением и благоговением прислушиваются к новым, странным для них мотивам нашей поэзии. Не так давно, по поводу произведений гр. Толстого, знаменитый французский критик Жюль Леметр воскликнул: "В чем тайна искусства русского художника? Как могут они заставить нас верить в невероятное, как могут они дерзать искать веры в действительности, оправдывающей только неверие?" И странно — французский скептик должен сам признаться, что ему не под силу вырваться из власти русского художественного творчества. Это — великий признак. Победить французский ум — значит победить весь мир. И быть может предсказанию Достоевского суждено сбыться. Он назвал Пушкина "всечеловеком". Может быть — мы верим в это — слову всечеловека суждено господствовать во всем мире. И это будет счастливейшая из побед. Не потому только, что этим удовлетворится национальная гордость русского народа. Нет — но потому, что при такой победе побежденный будет еще счастливее победителя. Это победа врача — над больным и его болезнью. И где тот больной, который не благословит своего исцелителя, нашего гениального поэта — Пушкина?

М а р и н а Ц в е т а е в а

— Что же, Муся, тебе больше всего понравилось? — мать, по окончании.
— Татьяна и Онегин.

— Что? Не «Русалка», где мельница, и князь, и леший? Не «Рогнеда»?
— Татьяна и Онегин.

— Но как же это может быть? Ты же там ничего не поняла? Ну, что ты там могла понять?
Молчу.

Мать, торжествующе: — Ага, ни слова не поняла, как я и думала. В шесть лет! Но что же тебе там могло понравиться?
— Татьяна и Онегин.
— Ты совершенная дура и упрямее десяти ослов! (Оборачиваясь к подошедшему директору школы, Александру Леонтьевичу Зографу.) Я ее знаю, теперь будет всю дорогу на извозчике на все мои вопросы повторять: «Татьяна и Онегин!» Прямо не рада, что взяла. Ни одному ребенку мира из всего виденного бы не понравилось «Татьяна и Онегин», все бы предпочли «Русалку», потому что — сказка, понятное. Прямо не знаю, что мне с ней делать!!!

— Но почему, Мусенька, «Татьяна и Онегин»? — с большой добротой директор.
(Я, молча, полными словами:) «Потому что — любовь».

Мать ошиблась. Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в них двух, а в их любовь. В любовь.

Скамейка, на которой они не сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда — когда расставались. Никогда — когда садились, всегда — расходились. Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушел, она осталась, так что если поднять занавес — она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому что стояла она только потому, что он стоял, а потом рухнула и так будет сидеть вечно. Татьяна на той скамейке сидит вечно.

Эта первая моя любовная сцена предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той самой минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь — обрекла.

В том-то и все дело было, что он ее не любил, и только потому она его — так, и только для того его, а не другого, в любовь выбрала, что втайне знала, что он ее не сможет любить. (Это я сейчас говорю, но знала уже тогда, тогда знала, а сейчас научилась говорить.) У людей с этим роковым даром несчастной — единоличной — всей на себя взятой — любви — прямо гений на неподходящие предметы.

Но еще одно, не одно, а многое, предопределил во мне «Евгений Онегин». Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку — и руки, не страшась суда — то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах — сделала. И если я потом, когда уходили (всегда — уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей.

Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества.

* * *
У кого из народов — такая любовная героиня: смелая — и достойная, влюбленная — и непреклонная, ясновидящая — и любящая.
Ведь в отповеди Татьяны — ни тени мстительности. Потому и получается полнота возмездия, поэтому-то Онегин и стоит «как громом пораженный».
Все козыри были у нее в руках, чтобы отмстить и свести его с ума, все козыри — чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той залы, она все это уничтожила одной только обмолвкой: «Я вас люблю, — к чему лукавить?».
К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать — к чему? А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны — внятного, и опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда — в зачарованном кругу сада, — в зачарованном кругу своего любовного одиночества, тогда — непонадобившаяся, сейчас — вожделенная, и тогда и ныне — любящая и любимой быть не могущая.
Все козыри были у нее в руках, но она — не играла.

Да, да, девушки, признавайтесь — первые, и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почетных раненых, и потом слушайте признания и не снисходите до них — и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой героини, той, у которой от исполнения всех желаний ничего другого не осталось, как лечь на рельсы.

Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь — и дородясь. Ибо Татьяна до меня повлияла еще на мою мать. Когда мой дед, А. Д. Мейн, поставил ее между любимым и собой, она выбрала отца, а не любимого, и замуж потом вышла лучше, чем по-татьянински, ибо «для бедной все были жребии равны» — а моя мать выбрала самый тяжелый жребий — вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюбленного в покойницу, — на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить того, с которым потом никогда не искала встречи и которому, впервые и нечаянно встретившись с ним на лекции мужа, на вопрос о жизни, счастье и т.д., ответила: «Моей дочери год, она очень крупная и умная, я совершенно счастлива...» (Боже, как в эту минуту она должна была меня, умную и крупную, ненавидеть за то, что я — не его дочь!)

Так, Татьяна не только на всю мою жизнь повлияла, но на самый факт моей жизни: не было бы пушкинской Татьяны — не было бы меня.
Ибо женщины так читают поэтов, а не иначе.
Показательно, однако, что мать меня Татьяной не назвала — должно быть, все-таки — пожалела девочку...

* * *
С младенчества посейчас, весь «Евгений Онегин» для меня сводится к трем сценам: той свечи — той скамьи — того паркета. Иные из моих современников усмотрели в «Евгении Онегине» блистательную шутку, почти сатиру. Может быть, они правы, и может быть, не прочти я его до семи лет... но я прочла его в том возрасте, когда ни шуток, ни сатиры нет: есть темные сады (как у нас в Тарусе), есть развороченная постель со свечой (как у нас в детской), есть блистательные паркеты (как у нас в зале) и есть любовь (как у меня в грудной ямке).

БЕЛИНСКИЙ И ПИСАРЕВ О ТАТЬЯНЕ ЛАРИНОЙ И ДРУГИХ ГЕРОЯХ
РОМАНА А.С ПУШКИНА «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» (часть 2)
7
В своих критических статьях, написанных примерно через 15 лет после публикации романа, Белинский в целом высоко оценивает образ Татьяны, как поэтический портрет русской женщины, отмечая, однако, что это нелегко сделать из-за «болезненных противоречий».
Белинский не мог не признать, что Татьяна – «создание не развитое, наглухо запертое в темной пустоте своего интеллектуального существования», что «ее ум ничем не был занят», а «усилие развиться самостоятельно, вне влияния общества, придает ей что-то уродливое».
Он пришел к заключению, что с детства «мозг у Татьяны спал» и только после чтения книг в кабинете Онегина «свершился акт сознания, и ум у нее проснулся». Вряд ли можно согласиться с этой фантастической версией в романе, который сам критик считает реалистическим.
Белинский ошибается, утверждая, что «весь внутренний мир Татьяны заключался в жажде любви». Мы полагаем, что (в терминах медицины) внутренний мир Татьяны, в первую очередь, заключался в жажде социальной адаптации. После дуэли и отъезда Онегина из своего имения Татьяна сникла, понимая, что его больше никогда «она не будет видеть», а другие ангелы-спасители в глуши не водятся. Появились претенденты на ее руку, поскольку после замужества и отъезда Ольги с уланом «в полк», Татьяна могла стать хозяйкой имения. Но, тем не менее, она решительно отказывала всем женихам.

– «Не влюблена ль она?» – В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову – тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь.
(7, ХХVI)

Критик Писарев через 35 лет после публикации романа увидел в Татьяне «существо, чье сознание испорчено чтением романтических книжек, с болезненным воображением, без каких-либо достоинств». «Незначительное количество мозга в ее голове находилось в самом плачевном состоянии, что и объясняет собой внезапный взрыв нежности, проявившейся в сочинении сумасбродного письма». Содержание письма Татьяны к Онегину Писарев разбирает весьма подробно, язвительно комментирует его и приходит к абсурдному и противоречивому заключению: «здесь, как и везде, Пушкин понимает совершенно превратно те явления, которые он рисует совершенно верно», потому что образ Татьяны «должно рисовать только с глубоким состраданием или с резкой иронией».
При написании письма к Онегину, по мнению Писарева, Татьяна теряет «последние остатки своего здравого смысла» и «договаривается до галлюцинаций». И далее, чтобы окончательно «сбросить с пьедестала поэзию Пушкина», он добавляет критического огня: «Онегин стоит на одном уровне умственного развития с самим Пушкиным и с Татьяной».

К сожалению, некоторые читатели до сих пор во многом согласны с пасквильными суждениями Писарева, хотя достаточно прочитать внимательно восьмую главу романа с отзывом самой Татьяны о своем детском письме, чтобы понять предвзятость, необоснованность писаревских заключений. Так, в Петербурге Татьяна-княгиня самокритично оценивает свое письмо к Онегину как «младенческие мечты», к которым взрослый человек должен иметь «жалость». И этим все сказано. Писарев сознательно проигнорировал и эти слова, и пушкинскую оценку этого «необдуманного письма»«мечтательницы нежной», в котором «любовь невинной девы дышит» и виден искренний детский

……….. умильный вздор,
Безумный сердца разговор.
(3, ХХХI)

По нашему мнению, письмо Татьяны к Онегину – поэтически верное, удивительно точное и в художественном, и в смысловом отношении отражение мыслей и чувств рвущейся к свободе взрослеющей девочки, страдающей синдромом Аспергера.
Письмо Татьяны замечательно не только художественным совершенством, но и отмечено гениальным, не побоимся этого слова, проникновением Пушкина в душу подростка-аутиста. Только недавно, в 2008 году, Генеральная Ассамблея ООН объявила 2 апреля Всемирным днем аутизма с целью распространения информации об этой проблеме. Пушкин в поэтической форме сделал это на два века раньше.

8
Новые сведения об Онегине Татьяна получила при чтении книг в его кабинете. Разумеется, из-за крайней ограниченности своего лексикона, кругозора, отсутствия опыта социального общения Таня могла только поверхностно понять смысл отобранных Евгением книг,

В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно.
(7, ХХII)

Чтение не внесло существенных изменений в поведение, мысли и привычки Тани, если не считать того, что она «начинает понемногу понимать», что жизнь сложна и небезопасна. Большим достижением для Тани было то, что она смогла более трезво взглянуть на себя со стороны, увидеть и понять

..…………..ясные черты
Провинциальной простоты,
И запоздалые наряды,
И запоздалый склад речей.
(7, ХХVII)

Очень ценной для Тани оказалась мелькнувшая мысль, не приняла ли она «надменного беса» за ангела-спасителя?

Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он?
(7,XXIV)

Когда ей объявили о поездке зимой в Москву на ярмарку невест, Таня уже не на шутку испугалась не только «привлечь насмешливые взгляды» московских франтов, но и встретиться с новым опасным бесом в белых одеждах ангела:

О страх! нет, лучше и верней
В глуши лесов остаться ей.
(7,XXVII)

С грустью Татьяна прощается с местным ландшафтом, со своими «давними друзьями» – холмиком, ручейком, рощами, лугами, со своей «свободой» молча сидеть у окна, бродить без цели по опустелому саду или по лесам:

«Простите, мирные долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса…
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует...
(7,XXVIII)

Зимой мать и Татьяна, одолжив у соседа деньги, уселись в «возок почтенный», в который запрягли «осьмнадцать кляч», «тощих и косматых», и отправились в далекий путь с наивными надеждами на завоевание Москвы.

Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
(7,XXXI)

Татьяна при расставании с деревней, где она выросла, горько плачет:

«Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?..» И слез ручей
У Тани льется из очей.
(7,XXXII)

Большие трудности испытывает Таня в Москве при общении с родственниками и с москвичами.

И вот: по родственным обедам
Развозят Таню каждый день
Представить бабушкам и дедам
Ее рассеянную лень.
(7, XLIV)

Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой….
(7, XLVI)

Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего.
(7,XLVII)

На публичных мероприятиях Татьяной никто не интересуется.

Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
(7,XLIX)

В театрах

Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.
(7,L)

Наконец, ее привозят на бал в Благородное собранье, на ярмарку невест.

Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг,
Всё чувства поражает вдруг.
(7,LI)

Татьяна, подобно белой вороне, чувствует себя чужой, посторонней, лишней на этом веселом празднике молодости и красоты.

Между двух теток у колонны,
Не замечаема никем,
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь... она мечтой
Стремится к жизни полевой…
(7, LIII)

Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем с нее не сводит
Какой-то важный генерал.
(7,LIV)

И в этот момент Пушкин поздравляет Татьяну «с победою», оставляя для читателя без ответов несколько «заманчивых загадок», которые будут рассмотрены ниже.

9
Немало новых «болезненных противоречий» можно найти в оценке Белинским монолога Татьяны во время ее последней встречи с Онегиным. Критик обрушил на «представительницу русской женщины» Татьяну такую гремучую смесь из похвал и предвзятых, субъективных обвинений, что даже писаревская оскорбительная критика Татьяны местами выглядит мягче и деликатнее.
По Белинскому, Татьяна в этой встрече проявила свою «глубокую натуру» и сущность русской женщины, а именно: «желание мести за оскорбленное самолюбие, резонерство, тщеславие добродетелью, рабскую боязнь общественного мнения, хитрые силлогизмы ума, парализованные светскою моралью великодушные движения сердца и одновременно задушевность простого, искреннего чувства, чистоту и святость наивных движений благородной натуры, откровенность и сердечность». «И что всего грустнее, то и другое истинно в Татьяне». «Татьяна во всех положениях своей жизни всегда одна и та же», но … «общество пересоздало ее». Вряд ли Пушкин согласился бы с такой характеристикой его «милой Татьяны».

При оценке монолога Татьяны в сцене последней встречи с Онегиным в ее доме не следует упускать из виду ее новый социально-психологический портрет к этому времени. Перед нами 22-летняя княгиня, взросление которой произошло рывком за последние четыре года. Она, по существу, – резко повзрослевший ребенок. Отсюда неминуемые противоречия в ее поведении и высказываниях, суждения взрослого человека, смешанные с детскими мечтами и надеждами «прежней Тани». Подобно разноликому Пушкину, Татьяна выступает здесь в двух лицах.
Ранней весной, после полугодового добровольного заточения в своей келье

Примчался к ней к своей Татьяне
Мой неисправленный чудак.
Идет, на мертвеца похожий.
Нет ни одной души в прихожей.
Он в залу; дальше: никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.
(8, XL)

О, кто б немых ее страданий
В сей быстрый миг не прочитал!
Кто прежней Тани, бедной Тани
Теперь в княгине б не узнал!
В тоске безумных сожалений
К ее ногам упал Евгений.
(8,XLI)

Чутьем опытного ловеласа-охотника Онегин сразу понял свою ошибку: его внезапное появление не вызвало «траги-нервических явлений, девичьих обмороков, слез», которых можно было ожидать от «прежней Тани»* .
/ *Здесь и далее до конца раздела 9 курсив мой - авт./
Наоборот, слезы у нее высохли, она снова сидит «покойна и вольна».

Она его не подымает
И, не сводя с него очей,
От жадных уст не отымает
Бесчувственной руки своей...
О чем теперь ее мечтанье?
Проходит долгое молчанье,
И тихо наконец она:
«Довольно; встаньте. Я должна
Вам объясниться откровенно.
Онегин, помните ль тот час,
Когда в саду, в аллее нас
Судьба свела, и так смиренно
Урок ваш выслушала я?
Сегодня очередь моя».
(8,XLII)

Но вдруг разговор перехватывает «прежняя Таня» с ее неувядающими детскими мечтами о счастливой встрече с воображаемым Грандисоном:

«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость ».
(8, XLIII)

Татьяна-княгиня, исправляя положение, вставляет свою реплику:

«Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?»
(8,XLIII)

Сентиментальная «прежняя Таня» опять вспоминает свои чувства о первой встрече с Онегиным:

«И нынче –боже! –стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь... ».
(8,XLIII)

Татьяна-княгиня снова смягчает несправедливый упрек:

« ……………………. Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной:
(8,XLIII)

«Прежняя Таня» выступает с новым укором:

«Тогда –не правда ли? –в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам не нравилась... Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?»
(8,XLIV)

Татьяна-княгиня сама отвечает на поставленный вопрос:

«Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен,
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?»
(8,XLIV)

«Прежняя Таня»:

«Я плачу... если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор».
(8,XLV)

Суровая Татьяна-княгиня продолжает мысль:

«То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам...
А нынче! - что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
(8, XLV)

Онегин разбит, раздавлен, уничтожен.
«Прежняя Таня», вспоминая заветные слова Евгения во время проповеди: "Я вас люблю...", восклицает:

«А счастье было так возможно,
Так близко!..»
(8, XLVII)

Татьяна-княгиня знает, что эти слова Онегина с добавлением «…любовью брата, а может быть еще нежней», не были признанием в любви, и категорическим тоном ставит точку в разговоре:

«…………... Но судьба моя
Уж решена…………………..
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить».
(8,XLVII)

Но тут при виде впервые поверженного гения «науки страсти нежной», уверенного покорителя женских сердец, а ныне «похожего на мертвеца» Онегина она, подобно онегинскому объяснению в саду, смягчает формулировку своего приговора:

«Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
(8,XLVII)

Слова Татьяны о своем замужестве:

« …………….Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны.
(8,XLVII)

Следует понимать как признание того, что отказ Онегина ранее связать с ней свою судьбу убил в ней, деревенской девушке, надежду на лучшее будущее и веру в любовь. Она ошиблась, приняв «надменного беса» за «ангела-спасителя» и, погрузившись в равнодушие и апатию, уже никому не доверяла, отказала позднее троим претендентам на свое сердце. И мать в Москве с трудом уговорила ее поверить в добрые чувства и серьезные намерения князя N….
Очевидно, что выбор у 19-летней Татьяны был очень скуден: либо навсегда вернуться в деревню, в свое постылое одиночество, смириться и похоронить все свои мечты, либо рискнуть круто повернуть свою судьбу и прорваться в новый, неизведанный, заманчивый мир с помощью «толстого генерала». Жизненный опыт матери свидетельствовал, что резкий поворот к новой жизни возможен, но дается он большим напряжением воли, характера, всех душевных и умственных сил.
Указанный противоречивый монолог «двух Татьян» и привел Белинского к ошибочному заключению, что высший свет «пересоздал» Татьяну, превратив ее в двуличное существо. На самом деле, она как была ранее, так и осталось «искренней, откровенной и сердечной». Более того, Татьяна в этой встрече, вопреки мнению Белинского, проявила такие «великодушные движения сердца», как жалость и сострадание к поверженному Грандисону-Онегину.

22-летняя Татьяна-княгиня сохранила в себе до сих пор непосредственность, чистоту, открытость, и у нее, по-прежнему, для близких людей «всё наруже, всё на воле». Купить ее любовь невозможно, играть роль жены нелюбимого человека она не способна.
Татьяна отбрасывает возможные обвинения в своей меркантильности, искренно и доверительно говорит Онегину, что для нее воспоминания детства: «бедное жилище», «полка книг», деревенское «смиренное кладбище» – не меньшая ценность, чем ее «модный дом и вечера», «эта пышность» и «успехи в вихре света». Не все здесь ей по душе, но она вынуждена играть по правилам, установленным в высшем свете, «войти в свою роль», «принять приемы утеснительного сана» и нередко терпеть «мишуру постылой жизни», принимая у себя дома неприятных для нее гостей.

10
Расширяем нашу версию ответа на главную «заманчивую загадку» восьмой главы: любит ли Татьяна Онегина? «Конечно, любит!» – сразу ответит грамотная школьница старших классов и сошлется на монолог Татьяны при последней встрече с Онегиным.
Многим читателям и критикам «признательных» слов Татьяны: « Я вас люблю (к чему лукавить?), но я другому отдана и буду век ему верна», оказалось достаточно, чтобы считать ее несчастной в семейной жизни, и одновременно одобрять за верность мужу, чувству долга, за самопожертвование.
Ошибочная трактовка этих слов Татьяны, вырванных из текста, – яркий пример недопустимости поверхностного подхода к чтению романа и скороспелых выводов на основе отдельных высказываний героев.
Роман «Евгений Онегин» – произведение объемное, многозвучное, симфоничное и, опираясь на отдельные вырванные цитаты, легко сделать ошибочные заключения.
К сожалению, даже критик Белинский не подошел критически к этим словам Татьяны и обвинил «представительницу русской женщины» во многих тяжких грехах, в том числе в «аморальности, профанации чувства и чистоты женственности».
Но о какой страстной любви главных героев можно серьезно говорить, если они за пять лет знакомства ни разу не разговаривали, если Татьяна слышала голос Онегина всего один раз в «злую минуту» его «проповеди», а Онегин услышал ее спокойный, твердый голос только в последней встрече, «в минуту злую для него». Конечно, по Пушкину, «с любовью шутит сатана», но не в этом реалистическом романе.

Для искренней, открытой Тани-ребенка со слабыми социальными связями и ограниченным опытом общения гораздо большее значение, чем слова, имеет невербальный язык общения, язык тела: мимика, жесты, поза, голос, интонация, осанка, эмоциональность речи. Дети им прекрасно владеют на интуитивном уровне. Татьяна-княгиня в значительной степени сохранила в себе эту способность.Вспомним встречу Татьяны с Онегиным в саду. Увидев Онегина во дворе, Таня в страхе бежала из дома в сад,

Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И, задыхаясь, на скамью
Упала...
(3, XXXVIII – XXXIХ)

Посидела на скамье, отдышалась, послушала пение дворовых девушек.

Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
(3,XLI)

Все! Слова для объяснений уже не нужны! Татьяна «обожжена, как огнем», блистающими взорами Евгения и напугана его враждебной «грозной тенью». Она сразу поняла, что ей отказано, что «надежды нет», что для нее настал «страшный час».
Все мягкие, теплые, успокаивающие слова Онегина:

То верно б, кроме вас одной,
Невесты не искал иной.
………….…………………
Нашед мой прежний идеал,
Я верно б вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог….
(4, ХIII)

Бесполезны, лицемерны, фальшивы и прошли мимо души Татьяны, как «жалость». Проповедь Онегина Татьяна слушала

Сквозь слез не видя ничего,
Едва дыша, без возражений.
(4, ХVII)

Во время второй встречи на именинах бурные чувства переполняют Таню. Опоздавших Онегина и Ленского «сажают прямо против Тани».

И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих очей
Не подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж капать; уж готова
Бедняжка в обморок упасть.
(5, ХХХ)

Очевидно, что за два года замужества с помощью мужа и привлеченных им специалистов Татьяна прошла путь умственного и социального развития, равный десятилетию, оставшись той же открытой, искренней личностью, заслуженно признанной высшим обществом «комильфо» за благородную простоту и естественность:

Она казалась верный снимок
Du comme il faut…
(8, XIV)

И вот в столице после трехлетнего путешествия Онегин встречает нового человека, Татьяну-княгиню. На светском приеме свой взгляд

Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
(8, ХVII)

Новая Татьяна при этой встрече сразу ясно показала Онегину, что перед ним уже не «та самая Татьяна», влюбленная «смиренная девочка»,

Которой он наедине ………
В благом пылу нравоученья,
Читал когда-то наставленья,
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
(8, ХХ)

И слова для этого ей не нужны:

…………. Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него...
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.
(8, ХVIII)

Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась
Иль стала вдруг бледна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она.

……………….Она спросила,
Давно ль он здесь, откуда он
И не из их ли уж сторон?
Потом к супругу обратила
Усталый взгляд; скользнула вон...
(8, ХIX)

Онегин прекрасно владел невербальным языком общения, покоряя ранее женские сердца от молоденьких девушек и «красоток молодых» до «причудниц большого света» и замужних светских дам. Поэтому он внимательно всматривался в лицо Татьяны:

Хоть он глядел нельзя прилежней,
Но и следов Татьяны прежней
Не мог Онегин обрести.
(8, ХIX)

На встрече вечером следующего дня Татьяна подтверждает свою душевную отстраненность от Евгения, свое безразличие к нему.

…………………Голова
Его полна упрямой думой.
Упрямо смотрит он: она
Сидит покойна и вольна.
(8, ХХII)

Онегин, понимая, что перед ним новая, необычная женщина, теряет перед Татьяной главный козырь обольстителя – дар речи….

С ней речь хотел он завести
И - и не мог. ………….
(8, ХIХ)

Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый,
Неловкий, он едва-едва
Ей отвечает. …………..
(8, ХХII)

Ухаживая за Татьяной, Онегин, потеряв самолюбие и гордость, готов выполнять лакейские обязанности в ее свите.

Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.
(8, ХХХ)

«Равнодушная княгиня» Татьяна откровенно отвергает его ухаживания, всем своим видом и поведением подчеркивает, что он ей не интересен, что он чужой, что он бесповоротно вычеркнут из ее жизни.

Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит.
(8, ХХХI)

Но тщеславный Онегин не сдается, пишет княгине страстное посланье. Он понимает, что из его рук Татьяна не примет письма и отправляет его почтой, не задумываясь даже, что это письмо прежде всего поступит к ее мужу со всеми вытекающими последствиями.

Ответа нет. Он вновь посланье:
Второму, третьему письму
Ответа нет. В одно собранье
Он едет; лишь вошел... ему
Она навстречу. Как сурова!
Его не видит, с ним ни слова;
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Как удержать негодованье
Уста упрямые хотят!
Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слез?.. Их нет, их нет!
На сем лице лишь гнева след...
(8, ХХХIII)

Татьяне и при этой встрече не нужны слова для выражения своих чувств и мыслей. Невербальным языком она высказала ему все, что думает о его любовных посланиях...
Онегин, наконец, понимает неотвратимость происшедшего и признает свое поражение.

Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает.
(8, ХХХIV)

11
Проведя зиму в своем кабинете, однажды утром Онегин, «ума не внемля строгим пеням», вновь без приглашения «примчался к ней», «к своей Татьяне». Застав врасплох плачущую Татьяну, Онегин сделал непростительную для опытного ловеласа ошибку: он решил, что Татьяна льет слезы над его любовным письмом, что он «в сей быстрый миг» прочитал ее «немые страдания» и узнал в княгине «прежнюю бедную Таню».
Но это, очевидно, не так. Хотя его имя легко входило в эту пушкинскую строку: «письмо Евгения читает» или «письмо Онегина читает», Татьяна читает письмо «какое-то», очевидно, не связанное с Онегиным, и это существенно влияет на смысл происходящего.
Чего мог еще ждать Онегин, если за полгода его отсутствия в свете Татьяна ни разу не поинтересовалась его судьбой, хотя он едва «не умер», чуть «не сошел с ума» в своей одинокой келье.
Вторая онегинская ошибка: он не заметил, что Татьяна от его жадных уст не отымает «бесчувственной руки своей». Никакие чувства, эмоции в ее душе не проснулись от появления Евгения. Она хладнокровно выдерживает паузу и тихим голосом, холодным тоном дает четкую, бесстрастную команду: «Довольно, встаньте!» «Я должна вам объясниться откровенно».
Все ясно! «Татьяне и дела нет» к его «письмам и слезам», к его любовным переживаниям, которые она называет «мелким чувством», «обидной страстью».
Объяснение, по существу, уже закончено, не начавшись, полным поражением Онегина. Татьяна называет свое письмо к нему, которое он хранит, «младенческим мечтами», требует прекратить «преследования» и добивает его, называя рабом своего «мелкого чувства». Умудренная Татьяна уже точно знает, что при настоящей любви любят «сердцем и умом».
Когда же, еще раз подчеркнем вышесказанное, Татьяна-княгиня увидела у своих ног несчастного, униженного Евгения, увидела

Его больной, угасший взор,
Молящий вид, немой укор,
(8, XLI)

То в ее душе проснулось сострадание к нему, и она решила по-матерински утешить его самолюбие, укрепить дух, поднять самооценку вышеназванными словами о любви, уверенная, что он, взрослый и опытный в любви человек, не поверит этому формальному признанию из жалости.
Из того же сострадания Татьяна уверяет Онегина, что у него в сердце есть «гордость и прямая честь», хотя помнит его способность на хладнокровное убийство «друга своего» Ленского на дуэли и видит его готовность сейчас убить своим предательством «родню и друга своего» князя N, пригласившего его в свой дом.
Разумеется, слова Татьяны о сохранившейся любви к Евгению нельзя понимать прямолинейно, буквально, но только в контексте вышесказанного.

Тех читателей, которые верят, что Татьяна в самом деле в глубине души любит Онегина, можно спросить: «За что она может любить этого «модного тирана» с «холодной и ленивой душой»? За то, что он отказался быть ее защитником и спасителем? За то, что он убил ее «брата»? За то, что накануне свадьбы разрушил счастье ее сестры? За то, что убил мечту ее матери выйти из бедности и провести остаток дней с Ольгой и ее семьей в богатом имении Ленского? Или за его честное признание, что он «проклянет судьбу», создав с ней семью, где она, «бедная жена», будет «и днем и вечером одна»? За гарантию нового одиночества?
Это «прежняя Таня» легкомысленно простила Онегину убийство «брата своего», а нынешняя Татьяна полностью разделяет негативные чувства матери и Ольги к Онегину, разрушителю их надежд на семейное счастье Ольги.
Татьяна не забыла правдивые, откровенные слова «мрачного беса», сказанные в саду:

Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
(4, ХIV)

Или, наконец, полюбить его за публичную казнь ее на именинах, «в субботу» 12 января 1824 года, в день ее совершеннолетия? Это событие, несомненно, можно рассматривать как кульминационный момент не только их отношений, но и всего романа, поскольку оно существенным образом повлияло на дальнейшие судьбы героев.
Мы имеем в виду момент бала в середине вечера, когда к Онегину одновременно подвели Татьяну и Ольгу для выбора партнерши для мазурки:

Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою…..
(5, XLIV)

До этого Онегин уже танцевал с Ольгой вальс. Татьяна была именинница, которой Онегин уже «сердце оживил», поздравив ее молчаливым поклоном и «нежным взором очей». И вот Таню подводят к Онегину. Совершенно ясно, что она мечтала о танце с Евгением, как о счастье всей жизни, как о величайшем блаженстве. Прикоснуться к нему, пройтись с ним под музыку по залу на виду у всей публики – это было бы cамое яркое, самое крупное, незабываемое переживание в ее тусклой жизни.
Онегин в соответствии с правилами приличия, вежливости, как воспитанный столичный франт, как джентльмен должен был пригласить Таню на этот танец.
Перед ним стояла дилемма: либо подарить Татьяне этот танец и счастливое воспоминание о нем на всю жизнь, либо довести до конца надуманную месть другу, совершить либо добро, либо зло.
Онегин выбрал зло, как и подобает «надменному бесу», оставив убитую горем Татьяну среди бала, «блестящего во всей красе», и подведя ее к краю гибели:

.........……….. проворно
Онегин с Ольгою пошел.
(5,XLIV)

Бал окончен. Гости спят. Онегин уехал. Оскорбленная, униженная Татьяна тяжело переживает случившееся.

Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит;
(6, II)

………………тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит...
«Погибну, –Таня говорит, –
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».
(6, III)

Образ рыцаря Грандисона, ангела-спасителя начал рассеиваться.
Таким образом, нет никаких оснований говорить о скрытой сердечной привязанности Татьяны к Онегину, о наличии любовного треугольника и о незавершенности романа. По крайней мере, видно, что генерал N снисходительно смотрит на непристойное ухаживание Онегина за его женой и все любовные «послания» Онегина с откровенными, безнравственными предложениями любовной интрижки передает адресату.

12
Рассмотрим важный, спорный для читателей и критиков вопрос: как сложились отношения Татьяны с мужем? Для ответа обратимся к выразительному, яркому невербальному языку героини. Оценим проход Татьяны «по зале» на светском приеме.

Но вот толпа заколебалась,
По зале шепот пробежал...
К хозяйке дама приближалась,
За нею важный генерал.
(8, ХIV)

К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале, и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
(8, ХV)

Естественно допустить, что первоначально высший столичный свет встретил сельскую девушку Татьяну враждебно и неприветливо. Многие семейства, строившие планы породниться с важным генералом, принятом при дворе, были оскорблены тем, что генерал остановил свой выбор на этой бедной деревенской выскочке.
Свет, разумеется, использовал все средства, включая злословие и сплетни, чтобы опорочить Татьяну, выдавить ее из своей среды. Недоброжелательное, враждебное окружение затаилось. Поэтому генералу пришлось самоотверженно бороться за свою любовь. Он был всегда рядом с Татьяной, всегда был готов прийти ей на помощь. (Именно поэтому все письма, адресованные Татьяне, им просматривались с целью защиты ее хрупкого внутреннего мира от «злых с виду дам»).
Поэтому и на светском приеме он шел позади Татьяны, как бы прикрывая ее тыл и пристально наблюдая за поведением гостей, которые вынуждены были, приветствуя генерала, кланяться Татьяне.
Весь внешний облик Татьяны при проходе через зал, наполненный важными светскими персонами, свидетельствовал, что она постоянно осознавала присутствие за спиной своего верного, преданного и любимого друга, мужа и защитника, а себя чувствовала в полной безопасности: она была не одна в этом враждебном мире, в этом «омуте».

Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Все тихо, просто было в ней,`
Она казалась верный снимок
Du comme il faut...
(8, ХIV)

Несомненно, Татьяна высоко ценит своего мужа за то, что он реально оказался ее ангелом-хранителем, за то, что разорвал обруч социальной изоляции, сделал жизнь ее осмысленной, помог преодолеть страх немоты, за то, что ненавязчиво, постепенно преодолел ее неверие в любовь и восстановил доверие к словам, разрушенное Онегиным, за то, что снял скованность с ее разума, развил речь, помог проявить силу воли и характера, целеустремленность, настойчивость и даже мужество в преодолении тяжелых личностных психологических препятствий, пробежать за два года путь развития равный десятилетию.
Онегину ныне Татьяна кажется «величавой, небрежной законодательницей зал» и

Неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы,
(8, ХХVII)

Хотя ее мало интересуют «свет пустой», «мишура», «ветошь маскарада» и ее «успехи в вихре света». Татьяна в мыслях и душе уже не отделяет себя от мужа, боевого генерала, неоднократно раненого «в сражениях», с гордостью объявляя Онегину, что она не только «богата и знатна», но и что «нас», т.е. нашу семью, «ласкает двор», что семейная «честь» для нее не пустое слово, а онегинские откровенные предложения мелкой любовной интрижки оскорбительны для нее.
«Какая малость!» – восклицает Татьяна по поводу онегинской «обидной страсти». На доступном Онегину языке она объясняет ему, что

….………………. мой позор
теперь бы всеми был замечен
и мог бы в обществе принесть
вам соблазнительную честь.
(8, XLIV)

В Москве на балу в Благородном собрании Татьяна привлекла внимание князя N своим «блистательным отсутствием», потом удивила нежеланием знакомиться «с этим толстым генералом», потом поразила своей искренностью, чистотой, беззащитностью, скрытым страданием, «умом и волею живой», «сердцем пламенным и нежным» и ….. своей недоступностью.
По-видимому, генерал устал в Петербурге от преследований его толпой вульгарных, меркантильных, пошлых и назойливых невест. Поэтому он и появился на ярмарке невест в Москве.
Одинокий генерал жаждал настоящей любви и остановил свой выбор на «невинной деве», «дикой, печальной, молчаливой» сельской девушке. Ему пришлось приложить серьезные усилия, чтобы добиться согласия Татьяны на брак.

Почему же Татьяна согласилась выйти замуж за «толстого генерала»? Маловероятно, чтобы сельская девочка-аутистка откликнулась на просьбу и слезы матери, либо ее могли привлечь какие-то материальные либо престижные интересы. Ранее трем женихам она решительно отказала, не обращая внимания на материнские просьбы:

Всем наотрез одно и то же:
Нейду.
(7, ХХV)

Решающую роль, по нашему мнению, могла сыграть глубокая вера наивной сельской девушки, воспитанной няней, в приметы.

Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили приметы.
(5, V)

Во время праздничных «крещенских вечеров» в доме Лариных

Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев военных и поход.
(5, IV)

Кроме этого, третье святочное гадание предсказало Тане имя будущего жениха.

Морозна ночь, все небо ясно;
Светил небесных древний хор
Течет так тихо, так согласно…
Татьяна на широкой двор
В открытом платьице выходит….
Чу... снег хрустит... прохожий; дева
К нему на цыпочках летит,
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя? Смотрит он
И отвечает: Агафон.
(5,IX)

Суеверность простодушной Татьяны могла оказаться одним из самых важных доводов для ее решения выйти замуж, если предположить, что генерала звали Агафон.
Заметим, что слуги Онегина, ключница и даже его кучер имели собственные имена, а имя генерала и его фамилию Пушкин почему-то скрыл.
Древнейшее и почитаемое имя Агафон носил Папа Римский, а также учитель Еврипида, известный в Древней Греции трагик. Как и имя главной героини романа, это благозвучное греческое имя применялось в основном в простонародной среде.
Можно допустить также, что, в соответствии с пушкинским принципом «веселости» в романе из «полусмешных глав», генерал, как родня Онегина по отцу, мог носить фамилию Онегин. Тогда сразу сбывались все святочные предсказания и тайная мечта Татьяны: она стала Татьяной Онегиной, а не княгиней N.
В пользу этой веселой версии говорит удивительно спокойное отношение князя к вызывающему, непристойному ухаживанию Онегина за его женой на глазах высшего света, недоброжелательного и завистливого:

Но мой Онегин вечер целый
Татьяной занят был одной….
(8, ХХVII)

Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
(8, ХХХ)

Понятно, что князь Агафон Онегин не мог захлопнуть дверь своего дома и двери других столичных домов перед близким родственником, чтобы не давать повода для сплетен. А в преданности и верности своей жены он был вполне уверен.

13
Осталось рассмотреть важный вопрос, почему Онегин после трехлетнего путешествия приехал в столицу, вместо того чтобы направиться в деревню спасать свое разоренное имение. Естественно предположить, что за три года отсутствия хозяина имение пришло в полный упадок. Другого исхода быть не могло.
Декабрист Бестужев сообщал царю: «Наибольшая часть лучшего дворянства, служа в военной службе или столицах, доверяет хозяйство наемникам, которые обирают крестьян, обманывают господ, и таким образом 90% имений в России расстроено и в закладе».
Безусловно, после отъезда Онегина управитель имения совместно с соседними помещиками, оскорбленными онегинским высокомерием и не желающими простить ему убийство юного Ленского, увидев хозяйственную беспомощность «глубокого эконома», привыкшего «жить долгами», ни в чем себе не отказывая, направили львиную долю доходов его имения в свои карманы, информируя Онегина о засухе, неурожаях, падеже скота, низких ценах на продукцию и необходимости залезать в долги для обеспечения его потребностей в деньгах.
Пушкин ранее отмечал легкомысленность Онегина, «забав и роскоши дитя», и его отца, приведшие к потере «наследства»:

Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
(1,III)

Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
…………………………
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя…
(1,LI)

Получив в наследство богатое имение дяди,

… наш Онегин, сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
(1,LIII)

«скуки ради» резко снизил доходы своего имения, после того как

В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил
(2,IV)

После его отъезда управляющий, разумеется, восстановил для своей пользы старые порядки в имении. Естественно, что после трех лет отсутствия, залезший в долги Онегин,

Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных
(1, II)

Появился в столице, надеясь узнать перспективу получения нового наследства от неженатого

«родни и друга своего»
(8, ХVIII)

Князя N или, по крайней мере, взять у него деньги в долг для спасения заложенного имения.
Здесь же кроется ответ на другой вопрос: почему же Онегин на приеме среди «мелькающих лиц», похожих на «привидения», вообще обратил внимание на какую-то скромную даму, идущую по залу, когда он, «безмолвный и туманный», стоял тихо «в толпе избранной»:

Для всех он кажется чужим,
Мелькают лица перед ним
Как ряд докучных привидений.
(8,VII)

Он, конечно, ждал приезда князя N. И вот князь, поднимая «и нос и плечи», внимательно глядя по сторонам, появился, но почему-то он шел позади скромной дамы, которую Онегин начал внимательно рассматривать, поскольку ее «вид напомнил смутно ему забытые черты».
Именно поэтому беседу с генералом он начал с вопроса об этой загадочной даме. И тут на Онегина обрушились два неожиданных, разящих наотмашь удара:

«Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
– Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я. –
«Да кто ж она?» – Жена моя. –
«Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?» – Около двух лет. –
«На ком?» – На Лариной. – «Татьяне!»
(8, ХVII - ХVIII)

Потрясенный Онегин «не знал ране», что его надежды на новое наследство иллюзорны, несостоятельны, эфемерны. Они мгновенно растаяли, и это обстоятельство, конечно же, повергло его в шок. Тем более было обидно, что подступы к наследству ему перекрыла знакомая «бедная Таня» из «глуши забытого селенья».
И уже на следующий день после встречи Онегин, «инвалид в любви» и «погасший пепел», без памяти «влюбился» в явно безразличную к нему княгиню:

Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну как дитя влюблен.
(8, ХХХ)

Пушкин предложил несколько объяснений внезапно вспыхнувшей любви Онегина к Татьяне-княгине: ее недоступность, досада, суетность или «юношеская забота» – любовь.

О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет,
Вас непрестанно змий зовет
К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай:
А без того вам рай не рай….
(8, ХХVII)

Что с ним? в каком он странном сне!
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Досада? суетность? иль вновь
Забота юности – любовь?
(8, ХХI)

Возможны и другие версии. В частности, черная зависть Онегина к чужим успехам, радостям, как оборотная сторона его чувства превосходства над окружающими, и стремление во что бы то ни стало разрушить чужое благополучие, чужое счастье, как он поступил ранее с Ленским и Ольгой. Ведь сам Онегин,

Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.
(8, ХII)

Ощущение Онегиным собственной неполноценности, ущербности пробуждало в нем чувства зависти, ненависти и мести. Татьяна объясняет ее преследование Онегиным именно желанием получить в обществе «соблазнительную честь» от покорения «неприступной богини».
Профессиональный, беспринципный ловелас, в ранней юности научившийся

…………… лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
(1, Х)

Умело разыгрывает любовные чувства перед Таней, помня, что он совсем недавно ей «сердце волновал».
Чего еще можно ожидать от «созданья ада», «мрачного беса», который, убив «безжалостной рукой» своего юного друга, быть может, несостоявшегося нового Байрона, с лицемерным сожалением сообщает об этом «несчастье» Татьяне в письме:

Еще одно нас разлучило...
Несчастной жертвой Ленский пал...
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал.
(8)

Возможно также, что, с целью решения своих материальных проблем, вновь обнищавший Онегин, всегда готовый

…………… денег ради,
На вздохи, скуку и обман,
(1,LII)

Мог сделать попытку разыграть карту любви теперь уже богатой «смиренной девочки», ранее мечтавшей

…………..… с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!
(8, ХХVIII)

И поэтому план поездки в свое имение с целью его спасения от банкротства отложен. Вместо этого он, потеряв остатки разума, начинает «преследовать» Татьяну.
Последний монолог Татьяны поставил точку в их отношениях. Она ушла, а униженный Онегин, обожженный огнем жалости великодушной Татьяны, услышал шаги приближающегося мужа.

Мы полагаем, что «веселый» пушкинский роман с «полусмешными главами» должен иметь счастливый конец. Генерал мог сообщить Онегину, что недавно из письма Прасковьи они узнали, что она приобрела выставленное на продажу за долги онегинское имение, стала его полновластной хозяйкой, и, счастливая, перевезла туда Ольгу с семьей, продав свою деревушку, а Татьяна сейчас «льет слезы» из-за детских ностальгических переживаний.

****************************************
Примечание. Хронология романа «Евгений Онегин», связанная с уточнением некоторых дат, и реконструкция первоначального пушкинского замысла окончания этого романа изложена в статьях /7-8/.

Главная > Статья

№1 Я прочитала статью Н.Воронцовой-Юрьевой «Татьяна Ларина как объект психиатрии», понимаю и принимаю ее мнение, но не могу согласиться с оценкой этого персонажа. Сам Александр Сергеевич Пушкин, тонкий психолог, определял Татьяну Ларину как идеал. Он с любовью описывает ее внешность, силу чувств, «милую простоту». Поэт с нежным чувством писал: «Я так люблю Татьяну милую мою!». Автор неоднократно подчеркивает, как Татьяна любит русскую природу, зиму, катание на санках, что наделяет ее поистине русской душой. Думаю, не ошибусь, если скажу, что Татьяна на протяжении всего произведения у каждого читателя вызывает добрые чувства. Перед нами предстает романтическая натура. Да, Татьяна воспитана на иностранных романах. Но что плохого в том, что юная девушка читает сентиментальные произведения, учится мечтать? Разве плохо мечтать? Думаю, нет. Мы видим обыкновенную девушку, которая искренне и преданно умеет любить. Она не кокетлива, не имеет притворства. Она такая, какая есть. Естественная. Когда Татьяна пишет письмо Евгению Онегину, мы видим открытость и прямоту героини. Да, девушке признаваться в любви всегда считалось неприличным, но трудно ее осуждать за это. Поэт задается вопросом: За что ж виновнее Татьяна? За то ль, что в милой простоте Она не ведает обмана И верит собственной мечте? В этих строках нельзя не увидеть истинное отношение автора к героине. Я поддерживаю его оценку. Ведь жить без мечты очень сложно. Безусловно, с течением времени меняются и идеалы, но, считаю, что скромность, верность, способность раствориться в другом человеке, искренность нужны будут всегда. Несомненно, Татьяна Ларина не идеал женщины XXI века, но она и не «объект психиатрии». В этом я уверена. №2 Статья диакона Андрея Кураева, несомненно, очень интересна, но я позволю себе не согласиться с доводами автора и с его мнением о Маргарите как о женщине, вечному союзу с которой Мастер вряд ли будет рад. Маргарита... Сильная духом, страстная, искренняя, мечтательная героиня романа «Мастер и Маргарита»… Мастер - художник слова.. Человек искусства всегда сможет увидеть прекрасное в массе уродства... Именно среди серости и будничной пыли Мастер и встретил тонкую, чувственную Маргариту. Мне непонятно, почему автор статьи эмоциональность героини называет «штампом» и «нарочитостью»... Она молодая и энергичная женщина, чувства которой не могут удержаться внутри и огнём вырываются наружу. Её милосердие и сострадание по отношению к грешнице Фриде мне кажутся искренними. Обращаясь к Воланду, она прежде всего попросила милости не для себя, а для той, которой пообещала помочь: «Если она останется обманутой... Я не буду иметь покоя всю жизнь…» Маргарита не вредит людям, как считает автор статьи. Она пытается проучить их за клевету, жадность, зависть… В романе нет ни одного высоконравственного героя, который бы незаслуженно был обижен Маргаритой. И распутство, о котором говорит диакон, - это лишь её (пусть и радикальное) средство выявить настоящую сущность человека, прикрывающего своё духовное уродство маской приличия. Маргарита всегда поддерживала начинания Мастера: "Она сулила славу, она подгоняла...и... стала называть Мастером...» Став настоящей музой для Мастера, она создавала ему тепло, уют домашнего очага, рабочую обстановку... Она не просто его любила. Она не могла без него существовать. «Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое?» - восклицает Маргарита. Ради спасения возлюбленного она терпит ужасные муки на балу у Воланда. Судя по этой статье, автор считает Маргариту отрицательной героиней. Но ведь известно, что Булгаков в образе Маргариты изображал свою глубоко любимую жену. И вечность с ней явно не пугала писателя, а должно быть, наоборот – сулила радость и любовь... По моему мнению, отрицательные персонажи в романе - это москвичи, бездушные, алчные, погрязшие во всевозможных пороках. Маргарита же на их фоне - яркий луч, пусть не совсем прямой и с немного искажённым спектром, но луч живой и тёплый... №3 Это нормальное явление, когда к созданному автором произведению искусства в обществе возникает неоднозначное к нему отношение, что нередко побуждают нас самих к поиску ответов на возникающие вопросы. Такой поиск имеет массу положительных моментов: он обогащает нас. Фрагмент статьиНатальи Воронцовой-Юрьевой и её взгляд на Татьяну Ларину как «объект психиатрии», честно сказать, напомнил мне другое, очень модное во все времена стремление произвести фурор, привлечь внимание к своей особе и на этом заработать, как минимум, популярность, пусть даже такой «нечестной» игрой, игрой без правил этики и морали. И наверняка найдутся такие поклонники этого псевдотворчества, которые непременно зададут мне вопрос: «Позвольте-позвольте, почему же нечестной?» Что ж, готова ответить. Во-первых, автор статьи даёт оценку пушкинской героине и её поступкам, опираясь в основном на мнение критиков, пусть даже широко известных. Замечу, что Татьяна была создана не В.Г. Белинским или Ю.М. Лотманом, а, прежде всего, самим А.С. Пушкиным. И, что самое парадоксальное, оценка, данная героине великим поэтом, чувствуется, совсем не волнует автора статьи, или, что ещё ужасней, она просто с ней мало знакома. Во-вторых, диагноз Воронцовой-Юрьевой, построенный на какой-то «неуклюже» выдернутой цитате из романа, кажется совсем неубедительным, так как никаких других аргументов, кроме общих, навязчиво повторяющихся фраз в её статье не приводится. В-третьих, сама фамильярность по отношению ко всем затронутым в статье лицам просто не может не шокировать читателя: «выкопанная гениальность», «байка Белинского», «собрание уродов», «музейный идеал нравственности» и так далее. Такие выражения пускаются в ход лишь тогда, когда по существу сказать уже нечего. Таким образом, поверить Воронцовой-Юрьевой - значит взять под сомнение искренность Пушкина, которая пережила века. Сколько будет жить новоиспечённое «творение» современного автора? Да и будет ли жить вообще?.. Лично у меня ни на минуту не возникло желание прочитать статью в полном объёме - напротив, от такого дилетантства хочется просто бежать… №4 В статье Н.Воронцовой-Юрьевой «Татьяна Ларина как объект психиатрии» выражен взгляд автора статьи на произведение А.С.Пушкина «Евгений Онегин». Я не согласна со столь критической оценкой, к тому же в данной статье отрицаются многие точки зрения выдающихся людей (автор оспаривает Белинского, Достоевского и т.д.) и признается лишь собственная точка зрения. Но данная точка зрения достаточно категорична т.к. нельзя считать какое-то отклонение в характере Татьяны от характеров других людей, признаком психически нездорового человека. Её увлечение романами говорит не об её слабоумии, а о человеке, которого в своей жизни ничего не интересует, и он живет этими романами, судьбами их героев и героинь и поведение такого человека и его характер становится подобием тех образов, которые рисуются в романах. Татьяна Ларина романтическая натура и поэтому её фразы, «которые она нахватала из эпистолярных романов тех лет», так называемые клише, не говорят о её глупости, а лишь являются отражением желания оказаться в романе, хотя она и живет в реальной жизни. Татьяна погрузилась в мир иллюзий и стала считать себя героиней одного из романов, которые прочитала, именно поэтому она пишет письмо Онегину в такой книжно-романтической манере. Также я не согласна с автором статьи в утверждении об эгоистичности Татьяны. Её фраза, которую она написала в письме Онегину: "Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна", говорит о том, что всей этой многочисленной массе людей она предпочитает всего одного человека- Евгения, которого она безумно любит, но с другой стороны: отчужденность Татьяны из-за любви или именно потому, что она считает себя выше всех остальных по разуму? И мне трудно не согласится с данным мнением Н.Воронцовой-Юрьевой. Также я согласна с автором статьи в том, что образы ЕвгенияОнегина и Татьяны Лариной схожи. Эти оба героя романтики, только если Татьяна живет иллюзиями и светская жизнь пока не интересует её, то Евгений уже более реалистичен, а светская жизнь его уже не интересует и эта их общая отчужденность и становится главной причиной их сближения. Но все же нельзя судить о верности тех или иных взглядов Н.Воронцовой-Юрьевой в её статье «Татьяна Ларина как объект психиатрии» и как бы эти утверждения не были бы хорошо аргументированы, нельзя рассматривать художественный образ, как обычного человека, к тому же с биосоциальной стороны и говорить о психическом расстройстве человека. Любой художественный образ нельзя подогнать под какие-нибудь биологические особенности человека. Художественный образ служит для полного и наиболее яркого раскрытия идеи произведения и также является главным отражение чувств автора, но никак не может являться «объектом психиатрии». Так что если любой образ персонажей произведений рассматривать с точки зрения человеческих свойств и особенностей, то во всех произведениях мы увидим одних психически нездоровых людей, когда роль художественного образа донести до читателя определенный смысл и показать всю красоту мира, ту, которую видят творческие люди, ту, которую видят авторы великих произведений! №5 Трудно не согласиться с мнением Н.Воронцовой- Юрьевой, но всё же с некоторым я бы поспорила. Да, пусть внутренний мир Татьяны и сформирован миром сентиментальных романов, которые ей очень нравились, но с другой стороны она была воспитана по укладу русской помещичьей жизни. Результатом этого является её дикость, задумчивость. Впервые она представляется нам 17- летней барышней, которая и жизни- то, можно сказать, не видала, не научили её и в людях разбираться. Вот поэтому- то она и влюбляется в Онегина, хотя нет, скорее она влюбляется в плот своего затуманенного романами воображения. Но Татьяна искренне верит в эту любовь, поэтому и не удивительно, что стирается граница между её постоянным пребыванием в романе и действительности. Решив открыть свои чувства, она не задумываясь о том, что её ждёт отказ, да и о каком разуме можно говорить, если ей управляют эмоции. А вот в конце романа мы видим совсем другую Татьяну, она становится идеалом русской женщины: самоотверженной, преданной и верной. Она не может оставить своего мужа, долг и честь стали для неё превыше всего. Но стала она такой благодаря Онегину, он причина её раннего взросления, он открыл ей глаза на реальность и жестокость мира. Не поступив бы он так с ней, она так же и продолжала бы жить в бесконечном мире иллюзий, вот тут- то и можно уже говорить о психическом нездоровье, и кто знает, как бы сложилась тогда её судьба. Ответ на этот вопрос неоднозначен, характер и образ Татьяны можно трактовать по-разному, это зависит от человека, его виденья и отношения к героям и произведению. №6 Прочитав статью Н. Воронцовой-Юрьевой, я нашла трактовку романа «Евгений Онегин» очень занятной. В каких-то моментах я согласна с автором, но, увы, не во всех. Действительно в романе Пушкина Татьяна противопоставлена Онегину по нравственному отношению и поведению, а Ольга с родителями – по уму. Но нельзя не согласиться с тем, что в реальной жизни такое маловероятно и явно с человеком, вокруг которого одни дураки, что-то не так. Но Белинский, трактуя это иначе, говорил о Татьяне как о «редком, прекрасном цветке, случайно выросшем в расселине дикой скалы». И так же был прав. Однако автор статьи довольно верно подметила, что как человек с богатым внутренним миром, светлым разумом, не смог найти в обществе ни единого соратника по взглядам? Тогда дело не в окружении Татьяны, а в ней самой. По мнению Воронцовой-Юрьевой Татьяна Ларина – психически больной человек. С этим я соглашусь, но вот письмо, думаю, было проявлением ее искренних чувств, конечно, под влиянием популярных в то время романов. Пусть он состоит из невероятного количества цитат, но все-таки воедино то собрала их Татьяна! И получилось «высшее художественное проявление доселе невиданной искренности и возвышенности чувств Татьяны». Наша героиня действительно не здорова, потому что она живет в мечтах, и придумала себе образ, воплотившийся в реальности, но, думаю, письмо здесь не причем. Тогда и очевидны ее поступки, ее внутренний мир… Естественно, что по сравнению с ее «реальностью», мир Онегина просто скучен. Начитавшись увлекательнейших романов, Татьяна перенесла какие-то моменты из жизни героинь на свою собственную жизнь, не задумываясь, что теряется в ней. Вот что и является ее «болезнью». Таким образом, Татьяна Ларина действительно не отдавала отчет себе в действительности реальности. Онегин вел сознательно пустую жизнь, а вот Татьяна – нет. Тогда можно сказать, что они вполне могли бы быть вместе, но стоят ли они друг друга – вот это вопрос. №7 Эссе. После прочтения фрагмента статьи Н.Воронцовой-Юрьевой «Татьяна Ларина как объект психиатрии»я пришла в недоумение. До каких же высот может добраться человек в своем самомнении! Татьяна, любимая героиня А.С.Пушкина – сумасшедшая?! Складывается впечатление, что автор статьи хотел просто поразить читателей таким заявлением. Не поразил, а возмутил! Разве чувства одиночества, непонятости говорят о презрении к окружающим людям? Или о низких интеллектуальных способностях и бедности души? Нет, и еще раз нет! Автор, видимо, невнимательно читал Пушкина. Да, Татьяна не получила блестящего образования (все-таки век-то 19!) , образцами для нее служили мать, героини романов. Что ж теперь и маму Татьяны объявим сумасшедшей? «Клише» в письме, о которых говорит автор статьи, действительно взяты из произведений. Но, может, героиня хотела говорить с Онегиным на языке, понятном ему? И разве мы все не влюбляемся в придуманный идеал? Автор совсем забыл о том, как Татьяна чувствует русскую природу, ведет беседы с няней (с ней разве поговоришь заученными из романов фразами?), читает книги из дома Онегина и т.д. И уж о каком презрении к людям может идти речь! Добрая, немного наивная, провинциальная девушка не проявляет ни капли высокомерия, фальши, наигранности. А вот выказывать подобное невежество, какое проявил автор статьи, пытаться очернить образ чистоты и невинности просто непозволительно! №8

Эссе по поводу прочитанной статьи «Татьяна Ларина как объект психиатрии»

Каждый из нас волен высказывать свое мнение по тому или иному поводу. Но существуют в мире литературы и вещи, которые становятся однозначными, неизменными и общепринятыми. Но так же существуют и те люди, которые постоянно пытаются опровергнуть то неизменное и общепринятое, внося что-то свое, нестереотипное. Начну я, пожалуй, с того, что отмечу крайнюю неприязнь автора статьи к Татьяне Лариной. Весь предложенный текст – не что иное, как безудержная критика, а по большей части сплошная придирчивость. Конечно, не могу не согласиться с некоторыми вещами, например, такими как чрезвычайное увлечение книгами, довольно пассивный образ жизни девушки. Но сказать, что Татьяна психически больна я не могу. Бесспорно, её увлечение иногда переходит границы реальности, но я нахожу такое поведение одним из нормальных. Всегда же бывают исключения, отступления от типичного и уложенного. Татьяна не больна, она просто не обычна. И эту необычность нужно воспринимать ну если не как должное, то, как то, чему есть место в нашем мире. Не берусь оправдывать поступки героини, дабы не мной она была создана, но в условиях проживания девушки её друзьями были действительно только книги. Это увлечение было скорее вынужденным, от неимения альтернативных вариантов. Ведь не всем же становиться светскими красавицами и думать лишь о предстоящих балах да знакомствах. Что касается идеального образа Татьяны, то, на мой взгляд, понятие «идеал» довольно относительное и личное. Во-первых, представление об идеале для каждого свое, а во-вторых, идеальных людей не существует. Я уверена – в русской литературе, да и в литературе вообще, найдется немало идеалов, которые продолжают оставаться ими и по сей день. Но так же я уверена, что если хорошенько постараться, можно из каждого идеала сделать его противоположность. Поэтому к образу героини нужно относиться несколько проще, не усложнять определенных вещей, тем более что у нас нет точных доказательств того, что автор имел в виду на самом деле. Сказать что Татьяна хорошая, а Онегин плохой – все равно, что ничего не сказать. Каждый из главных действующих лиц наделен своими отличительными чертами, проявляющимися по ходу романа и вступающими в определенный контакт время от времени. С другой стороны, как давно человеческая глупость стала пороком его мозга? И на каком вообще основании можно делать выводы о низких интеллектуальных способностях девушки? Она не глупа уже потому, что уколовшись об безответные чувства Евгения, не впустила его в сердце позднее. Если же она была бы полной дурочкой, то не была бы столь дальновидной и не поняла характер возлюбленного. И потому обожглась бы второй раз, чего, однако, не случилось в романе. Относительно письма Татьяны что-то конкретное сказать сложно. Может это и были литературные штампы, но девушка писала их осознанно, а значит, они всего лишь лучше и глубже передавали её чувства. Поэтому такое письмо как бесхарактерное проявление личности, а тем более психическое отклонение здесь прослеживается едва. На мой взгляд, данную ситуацию не стоит утрировать и делать из молодой девушки глупую, безнравственную, эгоистичную и ко всему прочему законченную сумасшедшую. В конце концов, её не всегда логичные и правильные поступки можно списать на наивность юности и девичью легкомысленность. №9 Я абсолютно не согласна с мнением Н. Воронцовой-Юрьевой о Татьяне Лариной. Автор статьи пишет: «Проще говоря, все письмо Татьяны сплошь состоит из заимствований, которые она нахватала из эпистолярных романов тех лет и не долго думая украсила ими свое послание. Ни одного своего слова не нашлось у нее для первого в ее жизни признания в любви - ни одного!» Так Татьяна и не скрывает, что начиталась романов и мечтает о такой же любви, как там. Откуда у девочки, выросшей в деревне, возникнут свои слова! Н. Воронцова-Юрьева утверждает: «В ее мозгу все время происходит болезненный подлог - она все время видит себя героиней романа, каждый раз другого, в зависимости от обстоятельств». Ну и что! Она ребенок! А ее судят как взрослую женщину. Татьяне чуждо светское общество: она замечает фальшь, которая царит в высшем свете. Из-за этого нельзя считать ее больной. Н.Воронцова-Юрьева утверждает, что Татьяна не заполнена никаким делом, а за что же тогда ее все уважают! Пушкин относится к Татьяне с любовью, и на страницах романа признается «…я так люблю Татьяну милую мою!». Но он не призывает так же относиться к ней. А еще я согласна с Белинским в оценке образа Онегина: мне Онегина жалко. Он вызывает у меня симпатию и сочувствие. А вот с Писаревым я не согласна: Онегин способен меняться: циник понял, что такое любовь. Ведь любовь Базарова возвышает героя, несмотря на то, что нигилист оказался побежден. Я считаю, что автор статьи совсем неправа. Тем более, что она часто спорит с Белинским, а не с Пушкиным! №10

Эссе

Я абсолютно не согласна с мнением Н. Воронцовой-Юрьевой относительно Татьяны Лариной. Как только Татьяна появляется в романе, она вызывает самые положительные чувства. Мне нравятся её искренность, чистота, благородство. Татьяна Ларина от природы одарена «воображением мятежным, умом и волею живой, и своенравной головой, и сердцем пламенным и нежным». Наверное, одна из главных черт в характере и поведении Татьяны - это нравственное чувство долга. Ларина не будет счастливой, если она принесет несчастье другому человеку, она никогда не пойдет на сделку со своей совестью. Татьяна – обаятельная личность, и этой личности чуждо светское общество: она замечает фальшь, которая царит в высшем свете. Значит, кокетки с их «клишейным» поведением не психически больные, а Татьяна – больная! Почему же такие несправедливости! Пушкин с любовью описывает Татьяну Ларину, её «милую простоту», характер, силу её чувств, образ мыслей. Про интеллект и глубину своей души Татьяна нигде не говорит: просто она другая. Но не психбольная! Н.Воронцова-Юрьева утверждает, что Татьяна не заполнена никаким делом, так она же не крестьянка, чтобы работать! Может быть, Татьяна занималась каким-нибудь делом, только автор об этом не говорит, так как не это важно в ее образе! Пушкин не о Матрене Тимофеевне рассказывает, а о романтической девушке. И генерал, живущий с Татьяной, счастлив. А он-то умен. И за какие-то качества ее все (и старые, и молодые) уважают. Я считаю, что автор статьи в корне неправа. №11 Роман Пушкина «Евгений Онегин», наверно, самый любимый роман всех русских. А Татьяна, это прекрасная чувственная девушка, любимая героиня всех женщин. Прочитав статью «Несколько штрихов к портрету», я была страшно разгневана. Как столь прекрасное дитя могли обвинить в болезненности? Как могли поставить ей такой «диагноз»: психически больная? Давайте смотреть на вещи здраво! Татьяна не была похожа ни на одну из сверстниц, у нее была тонкая душа. Постойте! Но ведь тогда получается, что Оленька Мещерская больна, Григорий Печорин болен, Илья Обломов болен, да практически все герои русской литературы больны! Татьяна любила книги и романтические истории. И что?! Все мы в детстве (особенно девочки) увлекаемся любовными историями, наше воображение играет, придумывая различные истории, оно уносит нас в сказочный взрослый мир, с которым нам придется столкнуться. Психологи считают, что это очень полезно, так как мы развиваем свои способности, учимся жизни, развиваем воображение и абстрактное мышление. Мечтая, мы ставим перед собой какую-нибудь цель и стремимся выполнить ее, а достичь этой цели можно лишь (как считают некоторые психологи) с помощью мечты. А целеустремленность важное качество. Самая прекрасная и чувственная часть романа – это письмо Татьяны к Онегину, которое «представляет собой цепь реминисценций в первую очередь из текстов французской литературы». Даже мы в своей речи употребляем больше штампов, чем Татьяна! А что говорить о влюбленной молодой девушке, которая впервые испытывает такое светлое и необычное чувство и еще не может выразить своих переживаний и эмоций. И, конечно же, Татьяне хочется наполнить свое письмо незабываемым прекрасным содержанием, а учителями являются те самые французские романы. Мечта – не болезнь, а мечтать не запрещено. Мечта – это дар божий! №12 Н. Воронцова-Юрьева настаивает на том, что Татьяна Ларина – психически больной человек. Я полностью не согласна с этим утверждением. Героиня – неординарная натура. Она, и правда, с самого детства пристрастилась к романам. Но понимать буквально строки А.С.Пушкина: «они ей заменили всё», - не стоит. Она чувствует красоту русской природы, ей дороги простонародные обычаи. Татьяна была девушкой естественной, смелой, самостоятельной. Полюбив, она первая делает важный шаг: пишет Евгению любовное письмо, в котором раскрывает все свои мысли и мечты. Она не боится рассказать о своих чувствах Онегину, потому что действительно очень влюблена в него. По моему мнению, ее смелый шаг навстречу любви достоин внимания и восхищения. К сожалению, этот поступок не был оценен Онегиным. Но именно в этом и заключается сильная сторона Татьяны: она сумела пережить безответную любовь, поняла, что Евгений ее не достоин. Упрекать Татьяну в завышенной самооценке тоже не правомерно. Большинство девушек в возрасте Татьяны уверены, что их никто не понимает. Это же не говорит о том, что они психически не здоровы. Это обычная влюбленность, которая «затуманивает» им головы. То же самое происходит и с Татьяной. Значит, она вовсе не больна, это всего лишь проявление чувств любви. Я полностью не согласна с утверждениями Н. Воронцовой-Юрьевой, они не верны. Татьяна предстает перед нами совсем в другом образе, все ее поступки естественны, что я и попыталась доказать. №13 В статье Н.Воронцовой-Юрьевой «Татьяна Ларина как объект психиатрии», по моему мнению, есть очень много таких фактов и высказываний, с которыми я бы поспорила. Во-первых, я не считаю Татьяна Ларину человеком психически-нездоровым. Скорее она - типичная девушка того времени, воспитанная на любовных романах. Романы – часть ее жизни; их сюжеты – идеальная жизненная модель, которой Татьяне хотелось бы придерживаться. Каждая женщина, не исключая и самой Лариной, нуждается в любви. Но Татьяна Ларина – тип романтический, поэтому любовь в ее представлении должна сопровождаться яркими чувствами и эмоциями; красивыми и трогающими за душу выражениями. Тот факт, что письмо Лариной Онегину состоит лишь из заимствований, «которые она нахватала из эпистолярных романов тех лет» - вовсе не означает, что Татьяна глупая и не умеет жить своим умом. Просто она хочет, что бы в ее истории любви все было как в сказке, подбирая для выражения своих чувств к Евгению фразы и слова наиболее звучные. И она вовсе не задумывается о том, откуда и кем они были написаны ранее: она – пишет от души. Татьяна Ларина, вопреки мнению автора статьи – не эгоист. Употребляя в письме фразу: "Вообрази: я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна", она, прежде всего, взывает к своему любимому о помощи. И дело вовсе не в том, что Татьяна не считает людей вокруг равными ей по интеллекту, а в том, что всей этой многочисленной массе она предпочитает всего одного человека – свою любовь Евгения. Влюбленность – это потребность быть рядом только с одним человеком. Отсюда и такое «отжудение» Лариной от всех остальных людей; зачем ей целый мир, если нет в нем родственной души. Ведь Татьяна любит не за внешность, Татьяна любит за характер. Да, возможно Татьяна Ларина и перенимает книжную модель поведения, ведь она знает о взаимоотношениях мужчины и женщины только «понаслышке». Если всё детство она проводила, предпочитая общению книги, то естественно, в дальнейшем она будет учиться жить именно по книжным образцам. Следовательно, Татьяна – не психически нездоровый человек, она просто не прошла путь социализации. Я согласна с автором статьи, что между Онегиным и Татьяной есть сходство. Они – мечтатели, они – немного оторваны от мира. Если Татьяну ЕЩЕ не интересует вся эта светская жизнь, то Евгения он не интересует УЖЕ. Оба этих героя, прежде всего, отдают предпочтение духовной красоте, нежели внешней. Евгений при первом «знакомстве» ставит ее (Татьяну) выше, нежели сестру Ольгу за счет скромности и сдержанности. Евгений предстает перед Татьяной человеком умным и благородным. К тому же оба этих героя: и Онегин и Татьяна – люди «с грустинкой» - их взгляд на мир пессимистичен. В целом, статья – это весьма своеобразный взгляд ее автора на произведение «Евгений Онегин». Все мысли хорошо аргументированы, но не со всеми согласна Я.можно так же сказать, что автор очень категоричен в своих суждениях – находя единственный признак отклонения в характере Татьяны от характеров других людей, автор сразу начинает причислять ее ряду психически-нездоровых, не предполагая других причин совершения тех или иных действий. Так же автор статьи категорически отрицает практически все оценки других творческих людей на произведение, признавая при этом только свою собственную позицию. №14

Госпожа Воронцова-Юрьева!

Я к Вам пишу… И не рассчитываю на Ваше внимание и понимание, но все же… Это нужно мне . Вспоминаю, с каким душевным трепетом ожидала я продолжения знакомства с романом «Евгений Онегин» (моя тетя, когда еще я была маленькой, так читала письмо- исповедь Татьяны, что мурашки пробегали по спине)… Я же так боялась, что наши шустрые мальчишки все опошлят своими неуместными смешками! Но Пушкин заворожил нас всех, таких разных! Девочки (причем, самые разные девочки), как и понятно, воображали себя Татьянами. Мальчики пытались осмыслить состояние Онегина, который («на полном серьезе»!) говорил: «… чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я»… И, видимо, небезуспешно: этим летом я получила от одноклассника, вряд ли прочитавшего десяток книг, записку- цитату… Вы же пытаетесь потушить свет в наших душах, умело зажженный великим поэтом. А мы уже поверили Пушкину и учимся жить по его законам: не проклинать того, кто – увы! - не разделяет наших чувств, а найти в себе силы, чтоб сказать «дай вам Бог любимой (любимым) быть другим»… При чтении Вашего опуса (простите за резкость!) сначала – оторопь, затем – ужас (автор-то женщина!), и все время в голове строки: «Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью»… И это «с тобой» - яркое свидетельство того, что Ваша попытка уничтожить то светлое, что есть в наших душах, не удалась. Читаю статью еще раз и вижу: написана она Вами «эпатажу ради». Однако вряд ли найдет сочувствующих. Оттолкнет и Ваш едкий, саркастичный тон, и всезнайство: все-то Вы знаете, обо всем-то Вы читали! А уж от признанных авторитетов Вы вообще не оставляете камня на камне: статьи Белинского не что иное как «байки»; ни этот критик, ни Писарев так и «не подошли вплотную к пониманию характера Татьяны»; Лотман «не делает правильных выводов»; известный знаток поэзии Гуковский не сумел «заметить истину» и вслед за Достоевским (!!!) ошибочно назвал героиню «милым идеалом, бедной Таней»… Да, Вы оригинальны: никто кроме Вас не воспринимает Татьяну как психически больного человека, как объект психиатрии. (Еле сдерживаюсь, чтобы не провести само собой напрашивающуюся параллель…) Но привычка, воспитанная моими родителями во мне с детства – не навешивать ярлыков сразу, а попытаться понять, во имя чего действует тот или иной человек, – заставляет меня предположить следующее. Может быть, эта Ваша «пощечина общественному вкусу» и написана для того, чтобы всколыхнуть публику, отвлечь ее от бесконечного мира фэнтези, в который нас так старательно погружают современные деятели от искусства.? Попытка заставить размышлять о Вечном, о Главном? Вызвали, так сказать, огонь на себя? Тогда не остается ничего, как поблагодарить Вас и … выразить Вам свое сочувствие: стрел в Вас полетит приличненько… А вы ведь все-таки женщина! Терпения Вам, Наталья! №15 Я ознакомилась с фрагментом статьи Н Воронцовой-Юрьевой «Татьяна Ларина как объект психиатрии», и хочу с ней согласиться. Белинский считал создание образа Татьяны Лариной, истиной русской женщины подвигом поэта. Это прежде всего высота ее нравственности, ее душевная красота в сочетании с глубиной внутреннего мира, это естественность, отсутствие всякой фальши в поведении, это цельность натуры, т. е. отсутствие болезненных противоречий между решением (словом) и поступком (делом). Татьяна из тех «однолюбок», для которых любовь может быть или великим счастьем, или великим несчастьем. В Онегине она сердцем, а не умом, сразу же почувствовала родную душу. Пожалуй самое главное в характере и поведении Татьяны – это ее нравственное чувство долга; ответственность перед своей совестью берет верх над чувством любви. Она не может быть счастливой, принеся несчастье другому человеку, своему мужу, который «в сраженьях изувечен», гордится ею, доверяет ей. Татьяна не эгоичтична, она высокоморальна. Она говорит Онегину, что раньше она «лучше, кажется была». Но это не так. Духовная красота Татьяны не исказилась, когда она стала богатой, знатной и признанной в обществе дамой, потому что только нравственный человек может предпочесть исполнение долга долгожданному счастью. Онегин же мне самой показался законченным эгоистом, что в принципе немудрено: отец почти не обращал на него внимания. Трагедия Евгения в том, что, будучи выше окружающих, он не способен им противостоять. Он хочет действовать, но не знает, как. Сословные предрассудки у Онегина настолько сильнее, что он убивает своего друга на дуэли, испугавшись «шепота, хохотни глупцов», сплетен Зарецких. И, наконец, трагедия в том, что, поняв ничтожность окружающего общества, он не может порвать с ним. Он даже не может откликнуться на живое, искреннее чувство Татьяны. №16 Уважаемая Н.Воронцова-Юрьева, оттолкнувшись от строчки: «никто меня не понимает», Вы в чём только не обвинила Татьяну Ларину! Видимо, Вы никогда не любили, не испытывали трудностей подросткового возраста. Увидеть в крике отчаяния юной девушки глупость, высокомерие и презрение мог только извращённый ум. Затем Вы снисходительно простили героине приписанные Вами качества, сославшись на её невменяемость. На чём же основан этот диагноз? В письме использует книжные штампы, значит, не может «это отследить за собой». Но многие произведения «грешат» реминисценциями, тем самым включая текст в диалог культуры, вышивая новые узоры по старой канве. Поступки не самостоятельны? Не способна к сомнению? Первой признаться в любви мужчине – поступок в 19 веке очень даже оригинальный, и продиктован он искренним чувством. А сомнений и в письме, и в её попытке разгадать сущность Онегина предостаточно. Не занята ничем? Однако напряжённую духовную жизнь вряд ли можно назвать бездельем. А гениальность Татьяны в её цельности, душевной чистоте, верности, естественности, неиспорченности светом. Не зря восхищались этим образом Белинский, Достоевский, Гуковский и многие другие. Возможно, не стоит проявлять высокомерие и нужно (воспользуюсь Вашим выражением) «снизойти до чужого ума». №17 Ознакомившись со статьёй Андрея Кураева «Обрадует ли вечность с Маргаритой?», я не смогла согласиться с его точкой зрения. Автор подвергает сомнению милосердие Маргариты. Но вспомните, Маргарита имела право только на одно желание. И она просит не за себя, а за Фриду. И неважно, что сама героиня говорит Воланду о своём поступке. Важно, что она жертвует своим счастьем, ради облегчения мук грешницы. А. Кураев обращает внимание на ведьмовское косоглазие Маргариты. Однако красота внешняя и красота души далеко не всегда идут рука об руку. «Светлые мадонны русской классики» не были безупречно красивы. Да и трудно представить ангельский лик на балу у сатаны. Кураев говорит о том, что Маргарита мстит совершенно незнакомым людям. И это не так: она мстит обидчикам Мастера. Автор сомневается в верной любви Маргариты, называет её блудливой ведьмой. Но что, кроме любви, заставило её заключить сделку с дьяволом и провести ночь на балу среди "тысячи висельников и убийц"? Да и обвинения в неверности касаются либо времени, когда героиня ещё не встретила Мастера, либо времени, когда он пропал и жизнь Маргариты потеряла смысл, вот почему она говорит: «в этом ловеласе нет ничего дурного». Упоминаемые автором сравнения («как /.../убийца /.../ финский нож») отражают лишь неожиданность и поражающую силу возникшего чувства. В отношениях влюблённых царит гармония. Ничего не свидетельствует в пользу того, что они «будут резать друг друга своей «любовью» И конечно, Маргарита - муза. Роман Мастера - плод их любви. Насильственно разлучённый с ней, Мастер не сможет дальше творить. Я уверена, что вечность с такой любящей, верной, милосердной женщиной не может не обрадовать Мастера. №18 «Татьяна Ларина как объект психиатрии» - вызывающее и, на первый взгляд, абсурдное название статьи. Как Татьяна Ларина может быть объектом психиатрии? Это же «апофеоза русской женщины»! Исключительная девушка, одаренная страстным сердцем, с младенчески чистой душой. Или все же по-французски сентиментальная, не по-русски искусственная и живущая «бульварной» литературой бездельница, какой показывает нам Татьяну автор статьи Н. Воронцова-Юрьева? По ее мнению, белинские были не правы – Татьяна либо очень глупа, либо очень больна. Во многом с Воронцовой-Юрьевой можно согласиться. Действительно, Татьяне пропеты слишком пафосные оды. Рядом с «бесплодным» Онегиным она смотрится не лучше (а по-моему, так и вовсе ему уступает). Да, Евгений в первых главах – эгоист, неспособный на перерождение, но это его истинное лицо, а не маска, взятая из романа. Масками героинь беллетристики увлекается как раз Татьяна. Критик очень точно подметила: «Она постоянно пребывает в полной уверенности, что раз так написано в книжке, значит именно так и происходит в реальности». Уход от жизни в мир книжных love-stories указывает на нездоровое психическое состояние героини-интраверта. Белинский увидел в этом признак исключительности героини, а по мне – это не более как банальный стереотип: каждая вторая девушка той эпохи жила сентиментальными романами, примеряя на себя чувствительные образы их героинь (вспомним хотя бы Софью Фамусову). Однако чрезмерная самоуверенность автора этой статьи меня отталкивает. Н. Воронцова-Юрьева не просто добавила несколько штрихов к портрету Татьяны Лариной – она опровергла мнение критиков XIX столетия, объявив свою точку зрения единственно правильной. А как же плюрализм мнений? К тому же, на мой взгляд, она пренебрегла самым главным – учетом эпохи. Воронцова-Юрьева смотрит на Татьяну Ларину глазами читателя XXI-ого века, а нужно сначала посмотреть через призму сознания молодых людей пушкинской эпохи. Там, в XIX-ом столетии, ее глупое легковерие, ее игра в героинь французских романов, ее излишняя мечтательность и наивность считались идеалом русской барышни, сродни нашему «90-60-90». №19 Неужели Татьяна Ларина может являться объектом психиатрии? До настоящего времени мне и в голову не приходило представить Татьяну Ларину пациенткой психиатрической клиники. Разве что обратиться может она туда сама – по собственному желанию. Вообрази, я здесь одна, Никто меня не понимает … Такими строками (из письма Татьяны Евгению Онегину) можно охарактеризовать отношение автора данной статьи к нашей героине, ее оценку Татьяны. Многократно повторюсь, если начну перечислять все те качества, которыми Татьяну наделил автор: простота, доверчивость, искренность, нравственность (что не так уж и маловажно для девушки), душевность. А почему бы и не считать её письмо Евгению «художественным проявлением искренности»? Не любая девушка из современного общества решится на такой шаг. А может, Татьяне надо обратиться к врачу из-за любви к французским романам? – Но и это тоже не будет причиной к такому действию. Неужели никто из нас, читая книги, не переживает за героев? Рискну предположить, что многие из читателей «примеряют» костюмы героев на себя, да что там костюмы - целые истории жизни. А иначе зачем нам дано воображение? Конечно, чтобы им пользоваться. Соглашусь только с одним: гениальность Татьяны – это что-то неестественное. Она не являлась гением ни слова, ни каких-то открытий или событий, она просто умна и начитанна. Если посмотреть с другой стороны, то Татьяна и Онегин – это яркая взаимосвязь, драматическая история любви. Это чувства, которые не остыли на протяжении столького времени! Ошибка была допущена лишь в одном… Молодость даётся всего один раз в жизни, повторить её невозможно, поэтому не надо бояться быть безрассудными, идти в какой-то мере на поводу у своих чувств, совершать необдуманные поступки. Увы, Татьяна (к тому времени уже замужняя женщина) решила сохранить верность своему супругу, а любовь к Онегину скрыть в душе. А что же сам герой? Он слишком поздно открыл, что то были настоящие чувства. Лишь за это и стоит винить героев, и психиатру тут делать нечего. №20 По словам Н. Воронцовой-Юрьевой, Татьяна Ларина – психически больной человек, не способный на искренние чувства, который копирует эмоции из романов. Я полностью не согласна с мнением автора, Татьяна, “милый идеал” Пушкина, полна искренности, чистоты, непосредственности. Пушкин не случайно дал контрастное сопоставление двух сестер, чтобы показать коренное отличие Татьяны от ветреной Ольги, её одиночество, в котором она с трогательной доверчивостью призналась Онегину: “Вообрази, я здесь одна, Никто меня не понимает ”. Несмотря на увлечение иностранной литературой, Татьяна, в отличие от Онегина и Ленского, всегда была связана со всем русским, родным. В ней нет лукавого кокетства, сентиментальной чувственности героинь книг. Её чувства естественны и безупречны. Она проявляет смелость, нарушая традиционные правила для девушек, и первая признается в любви в письме к Онегину: “Ты в сновиденьях мне являлся Незримый, ты мне был уж мил, Твой чудный взгляд меня томил, В душе твой голос раздавался…” И наконец, в сцене последнего свидания с Онегиным раскрывается её высокие душевные качества: высокая нравственная сила, верность долгу, честность, решительность. Да, она по-прежнему любит Онегина, но цельная её натура, воспитанная на традициях народной нравственности, не позволяет ей строить свое счастье на горе другого человека. В её борьбе чувств и долга побеждает долг: “ Я вас люблю (к чему лукавить?), Но я другому отдана, Я буду век ему верна” . Вот истинная гордость, вечная верность. Татьяна выступает в романе как символ верности, доброты, любви. Героиня романа "Евгений Онегин" своим богатым внутренним миром оказывает серьезное воздействие на современное поколение. И хотя прошло много лет со дня создания романа, черты характера Татьяны Лариной ценятся и в наше время и будут цениться всегда. Все эти душевные качества Татьяны Лариной отчетливо доказывают, что героиня романа “ Евгений Онегин” не могла быть психически больным человеком. №21 Я совершенно не согласна с мнением Н. Воронцовой-Юрьевой по поводу Татьяны Лариной. Героиня с первого знакомства пленяет читателя своей душевной красотой и чистотой души, цельностью, отсутствием жеманства, лукавства, кокетства, притворства, того искусственного налета, который получали девушки, воспитанные в свете. Она излучает искренность, непосредственность. Татьяна Ларина – натура поэтическая. Татьяна много читает, мечтает о будущем, представляя себя той или иной героиней романа. Я согласна, что это достаточно легкомысленно, но она еще так молода, и так поступают все юные читательницы. Ей не хватает жизненного опыта и героиня пытается получить его из «литературных» трагедий. Н. Воронцова-Юрьева обвиняет Татьяну в презрительном отношении к людям. Просто ей неинтересно с теми, с кем она живет. Но это не значит, что Татьяна презрительно к ним относится. Все люди разные: кто любит в куклы играть, а кто любит читать, но нельзя сказать, что кто-то из них лучше, а кто-то хуже.) Автор статьи считает героиню психически нездоровой девушкой, поскольку «все ее письмо напичкано клише». Когда любишь, плохо работает разум. Не зря говорят, что влюбленные сходят с ума. Но это совсем не значит, что они становятся психически больными. Татьяна не побоялась о своих чувствах сказать, так будет ли она бояться разоблачения в том, что воспользовалась книжным языком! Татьяна Ларина, полюбив, не бросилась в разврат. Именно поэтому «ее страсть простодушна, а душа младенчески чиста». Разве такую девушку можно назвать высокомерной, психически нездоровой, невменяемой, глупой, духовно пустой?! И сам А. С. Пушкин с любовью относится к героине, восхищается ее внешностью, силой чувств, «милой простотой». На многих страницах невольно признается «…я так люблю Татьяну милую мою!». Но в то же время не призывает читателей также относиться к своей героине.

В основу художественного построения романа "Евгений Онегин" положен принцип, который впоследствии позволил назвать его "энциклопедией русской жизни" (Белинский), а самого Пушкина "поэтом действительности" (Киреевский). Этот принцип предполагал выход "романной" действительности за пределы литературного текста и погружение во внелитературную реальность. Этим объясняется максимальная приближенность романа к жизни, которая достигается разрушением каких бы то ни было литературных штампов, отказом от традиционных сюжетных ходов, а также неожиданной ролью автора, который порой противоречит сам себе,"забалтываясь донельзя".

Роман погружен в жизнь, в эпоху. Исторический пласт жизни общества представлен на всех уровнях: социальном, культурном, личностном.Социальный фон жизни явлен достаточно

широко: бытоописание московского и петербургского общества, жизнь русских помещиков, намеками обрисовано положение простого народа (мать Татьяны "брила лбы" , "служанок била осердясь "). В романе дан своеобразный обзор, атмосфера жизни России. В текст романа ограниченно и непринужденно вводятся реальные исторические лица: Каверин, Вяземский, Чаадаев, сам Пушкин. Их знакомство с героями еще раз подчеркивает невымышленность происходящего, реальность событий.

Образ автора в романе выполняет еще одну функцию: он выступает в роли типичного представителя своего поколения. Его биография, являясь биографией поколения, становится частью той исторической действительности, которую он же " исследует " в романе.

Полное описание эпохи требует не только ответа на вопрос,как живет, но и чем живет общество. Именно обзор культурной сферы жизни предполагает проникновение в умонастроение людей. Роман наполнен скрытыми и явными цитатами, перекличками с другими произведениями, пародийными отрывками. Однако вводятся они не нарочито и не создают ощущения "литературности текста". Напротив, автором подразумевается, что упоминаемые им имена у всех на устах. Поэтому многочисленные реминисценции, цитаты подаются в потоке непринужденной "болтовни" автора. Их употребление становится показателем способа мыслить, интеллектуального настроя общества, современного состояния умов (увлечение Руссо, Вольтером, Ричардсоном) . Порой фамилии известных людей являют историческое прошлое России (отступления о театре, Фонвизине, Озерове) .

Помимо этого историческое освещение получают и современные для Пушкина литературные процессы, прежде всего переход от романтизма к реализму. Автором осознается, что эти процессы выходят за рамки литературных направлений; с романтизмом уходит и определенное романтическое мировосприятие, романе оно связано, прежде всего, с образом Ленского. Но все это связано с одной культурной сферой жизни общества - с европеизированной светской культурой. Пушкина же интересует и другая сфера,национальная,которая для русского человека оказывается основополагающей, определяющей его нравственные потенциал.

Поэзия национального входит в роман вместе с образом Татьяны. В связи с ней вводятся рассказы об обычаях, "привычках милой старины" , гадания, сказочный фольклор. В них содержится определенная нравственность, связанная с народной философией. Так, сцена гадания выявляет философию женской души, русской души. Сама идея суженого связана с представлением о долге, суженый мыслится как предназначенный судьбой. Народная философия основана на предопределении, основным в жизни становится исполнение долга, исполнение предначертанного (это подтверждается не только судьбой Татьяны, но и судьбой ее матери, няни) . Фольклорные мотивы появляются и во сне Татьяны, народное творчество и философия подаются как органически связанные с ее личностью. Две культуры - национальная русская и западноевропейская - гармонично сопряжены в ее образе.

В обрисовке образа Татьяны, который столь дорог поэту, с не меньшей степенью,чем в образе Онегина, чувствуется стремление Пушкина быть полностью верным жизненной правде. Подобно Онегину и Ленскому, Татьяна чувствует себя чужой среди окружающих и так же мучительно ощущает это. Между тем, характер ее сложился в совершенно иной обстановке. Татьяна, в отличие от Онегина, выросла "в глуши забытого селенья" , в атмосфере русских народных сказок, "преданий простонародной старины " , рассказанных нянею, простой русской крестьянкой. Автор говорит о том, что Татьяна зачитывалась иностранными романами, с трудом изъяснялась на родном языке, но в то же время с помощью тонкого психологического приема раскрывает ее "русскую душу" (Под подушкой у Тани лежит французская книжка, но видит она русские " простонародные " сны) .

Татьяна - натура поэтическая, глубокая, страстная, жаждущая настоящей, большой любви.

Став законодательницей мод в свете, она не только не потеряла лучших черт своего духовного облика - чистоты, духовного благородства, искренности и глубины чувств, поэтического восприятия природы, - но и приобрела новые ценные качества, сделавшие ее

неотразимой в глазах Онегина.

Татьяна - идеальный образ русской девушки и женщины, но образ, не выдуманный Пушкиным, а взятый им из реальной жизни. Татьяна никогда не сможет быть счастлива с нелюбимым человеком, она, как и Онегин, стала жертвой света. "Природа создала Татьяну для любви, общество пересоздало ее " , - писал В.Г. Белинский.

Одним из ключевых событий романа является встреча Онегина с Татьяной. Он сразу же оценил ее незаурядность, поэтичность, ее возвышенно -романтическую натуру и был немало удивлен тем, что поэт - романтик Ленский ничего этого не заметил и отдал предпочтение куда более земной и обыкновенной младшей сестре. "Этому равнодушному, охлажденному человеку, - писал Белинский - стоило одного или двух невнимательных взглядов, чтобы понять разницу между обеими сестрами, - тогда как пламенному, восторженному Ленскому и в голову не входило, что его возлюбленная была совсем не идеальное и поэтическое создание, а просто хорошенькая и простенькая девочка, которая совсем не стоила того, чтобы за нее рисковать убить приятеля или самому быть убитым " (Белинский В.Г.) .

Татьяна, действительно, разительно отличается от окружающих ее людей. "Уездная барышня " , она, тем не менее, как Онегин и Ленский, тоже чувствует себя в провинциально - поместной среде одинокой и непонятой. " Вообрази, я здесь одна, / Никто меня не понимает " , - признается она в письме Онегину. Даже " в семье родной " она "казалась девочкой чужой " , избегала игр с подругами - сверстницами. Причина такого отчуждения и одиночества - в необычности, исключительности натуры Татьяны, одаренной " от небес " "Воображением мятежным, / Умом и волею живой, / И своенравной головой, / И сердцем пламенным и нежным" (3 , ХХ1У)

В романтической душе Татьяны своеобразно соединились два начала. Сроднившаяся с русской природой и народно - патриархальным бытом, привычками и традициями " милой старины ", она живет в другом - вымышленном, мечтательном мире. Татьяна - усердная читательница иностранных романов, главным образом нравоучительных и синтиментальных, где действуют идеальные герои, а в финале неизменно торжествует добро.

Она предпочитает бродить по полям " с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках " . Привыкшая отождествлять себя с добродетельными героинями любимых авторов, она и Онегина, столь не похожего на окружающих, готова принять за " совершенства образец " , как бы сошедший со страниц Ричардсона и Руссо, - того героя о котором она давно мечтала. "Литературность" ситуации усиливается и тем, что письмо Татьяны Онегину насыщено реминисценциями из французских романов. Однако, книжные заимствования не могут заслонить непосредственного, искреннего и глубокого чувства, которым проникнуто письмо Татьяны. Да и сам факт послания к едва знакомому мужчине говорит о страстности и безоглядной смелости героини, прибегающей опасениями быть скомпрометированной в глазах окружающих.

Письмо это, наивное, нежное, доверчивое, окончательно убедило Онегина в необычности Татьяны, в ее душевной чистоте и неопытности, в ее превосходстве над холодными и расчетливыми светскими кокетками, оно оживило в нем лучшие, давно забытые воспоминания и чувства:

Язык девических мечтаний

В нем думы роем возмутил;

И вспомнил он Татьяны милой

И бледный цвет и вид унылый;

И в сладостный, безгрешный сон

Душою погрузился он.

И все же на страстное послание Татьяны, " где все наруже, все на воле " , Онегин отвечает холодной отповедью. Почему? Прежде всего, конечно же, потому, что Онегин и Татьяна стоят на разных ступенях духовно - нравственного развития и вряд ли могут понять друг друга. Не забудем, что Татьяна полюбила на самом деле не Онегина, некий фантом, некий сочиненный ею образ, который приняла за Онегина. (Выгодский Л.С.) . Между тем он, скептик и индивидуалист, превыше всего ценивший свою личную независимость, свою свободу, не мог и не хотел жертвовать ею никому и ничему. " Как! он, перегоревший в страстях, изведавший жизнь и людей, еще кипевший какими -то самому ему неясными не ясными стремлениями, - он, которого могло занять и наполнить только что - ни будь такое, что могло бы выдержать его собственную иронию, - он увлекся младенческой любовью девочки - мечтательности, которая смотрела на жизнь как он уже не мог смотреть... И что же сулила ему в будущем эта любовь? "-

разъяснял поведение Онегина Белинский.

Действительно, ответить на любовь Татьяны значило для Онегина решиться на брак ("Но обмануть он не хотел / Доверчивость души невинной " - 4 Х1) , т.е. утратить свободу в отношениях только с женщинами, но и общества в целом. К тому же это ставило крест на кипевших в нем неясных стремлениях, о которых писал Белинский, явно имея в виду стремления гражданские, общественные. Отдадим Онегину должное. Во время объяснения с Татьяной в саду он ничуть не лукавил и прямо, честно, открыл ей все как есть. Он признался, что Татьяна нравится ему, но он не готов к браку, не хочет и не может ограничить свою жизнь " домашним кругом" , что интересы и цели у него иные, что его страшит прозаическая сторона брака и что семейная жизнь ему наскучит. Словом, с точки зрения житейской Онегин вел себя безупречно (" Не в первый раз он тут явил / Души прямое благородство " .

Онегин невольно совершает здесь непоправимую ошибку, о которой впоследствии будет горько сожалеть. При всей своей проницательности он не смог оценить истинный масштаб личности Татьяны, не увидел, что перед ним редкостная, " гениальная натура " (Белинский) , наделенная исключительными способностями к духовно- нравственному развитию и самосовершенствованию. Он не ощутил, во - вторых, сколь глубоким, сильным и трагическим было чувство Татьяны, не почувствовал, что безответная страсть поставит героиню на край гибели (" Увы, Татьяна увядает, / Бледнеет, гаснет и молчит!" - ХХ1У) . Главное же - он не угадал, что любовь Татьяны - это дар судьбы, редкое счастье, ради которого стоило изменить свой образ жизни, привычки, планы на будущее.

Уверенный, что до конца понял Татьяну, он разглядел лишь одну грань ее натуры. Ему казалось, что Татьяна - известный тип простодушной и мечтательной провинциалки, милой уездной барышни. Но ему остался неведом другой, скрытый пласт душевного мира Татьяны - ее укорененность в народной почве, глубинная, органичная связь с национальной традицией, фольклорно - поэтической стихией, с миром русской старины и русской природы, притом более всего - с русской зимой:

Татьяна (русская душою,

Сама не зная почему)

С ее холодною красою

Любила русскую зиму,

На солнце иней в день морозный,

И сани, и зарею поздней

Сиянье розовых снегов,

И мглу крещенских вечеров.

Мало того, их сродство обретает здесь символический смысл, ассоциативно связывается с представлением о мраке и холоде как сущностных свойствах жизни вообще (Маркович В.М.) . В результате создается впечатление, что готовность страдать, терпеть, безропотно нести свой крест, уходящая своими корнями в глубины народной этики (вспомним ее разговор с няней) , для Татьяны столь же естественна, как привычка жить в суровом климате.

Теперь ясно, почему сон Татьяны - " это ключ к пониманию ее души, ее сущности " . Заменяя прямую и подробную характеристику героини, он позволяет проникнуть в самые сокровенные, неосознанные глубины ее психики, ее душевного склада (Гуковский Г.А.) .

Однако он выполняет и еще одну важную роль - пророчества о будущем, ибо " чудный сон" героини - это сон вещий. В символических обрядно -фольклорных образах здесь предсказаны, предугаданы едва ли не все главные события последующего повествования: выход героини за пределы "своего" мира (переправа через ручей - традиционный образ женитьбы в народной свадебной поэзии) . предстоящее замужество (медведь - святочный образ жениха) , появление в лесной хижине - доме суженого или возлюбленного и узнавание его истинной, доселе сокрытой сути, сборище " адских привидений" , так напоминающих гостей на именинах Татьяны, ссора Онегина и Ленского, завершившаяся убийством юного поэта, Главное же - героиня интуитивно прозревает сатанинское, демоническое начало в душе своего избранника (Онегин как глава сонма адских чудовищ) , что вскоре подтверждается его " странным с Ольгой поведеньем " в день именин и кровавой развязкой поединка с Ленским.

Сон Татьяны означает тем самым и новый шаг в постижении ею характера Онегина. Если раньше она видела в нем идеально-добродетельного героя, сходного с персонажами любимых романов, то теперь едва ли не впадает в противоположную крайность. Очутившись после отъезда хозяина в доме Онегина, Татьяна принимается за чтение книг в его деревенском кабинете. " Но показался выбор их ей странен " , - замечает поэт.

Удивляться этому не приходится. Провинциальная барышня, Татьяна была читательницей с запоздалыми литературными вкусами. Круг ее чтения составляли преимущественно романы второй половины ХУ111 века. В этих романах, как уже говорилось, действовали герои благородные, добродетельные, верные законам долга и чести, способные совершить подвиг самопожертвования. В пылком воображении Татьяны все они " В единый образ облеклись,/ В одном Онегине слились " (3 , 1Х) .

Теперь же, в библиотеке Онегина, Татьяна находит совсем иные книги, о которых не подозревала. Это новинки европейской литературы, главным образом, творения писателей -романтиков: Байрона, Шатобриана, Бенжамена Констана и других - произведения,

В которых отразился век

И современный человек

Изображен довольно верно

С его безнравственной душой,

Себялюбивой и сухой,

Мечтанью преданной безмерно,

С его озлобленным умом,

Кипящем в действии пустом.

В отличии от романов Ричардсона и Руссо здесь господствовали герои холодные и опустошенные, разочарованные и эгоистичные, герои, совершающие преступления, творящие зло и наслаждающиеся злом. Неудивительно, что Татьяне " открылся мир иной " - трагически - противоречивый душевный строй современного человека.Открылся ей отчасти и характер самого Онегина. Ведь с особым вниманием читает она страницы, где встречаются на полях его замечания, " черты его карандаша " и где " Онегина душа / Себя невольно выражает / То кратким словом, то крестом, / То вопросительным крючком " (7 , ХХ111) . Татьяна начинает понимать: если и можно сравнить Онегина с литературными героями, то не с благородными и восторженными персонажами литературы минувшего века, а с холодными и скучающими героями литературы новейшей.

Новейшая романтическая литература в библиотеке Онегина и вся обстановка его деревенского кабинета так же полно раскрывает его потаенный душевный мир, как раскрывает сон Татьяны ее собственную душу. Но в отличие от Онегина Татьяна имела возможность проникнуть на " заповедную территорию " , получить доступ к тайнам души своего избранника.

" Вход Татьяны в дом Онегина воспринимался как вход в его внутренний мир, в его душу!" -заметил А.Л. Слонимский.

Теперь - то, кажется Татьяне, она до конца поняла Онегина, разгадала его тайну: " Ужель загадку разрешила?/ Ужели слово найдено?" (имеется ввиду слово, зашифрованное в шараде).

Отныне он в ее глазах - " москвич в Гарольдовом плаще " , едва ли не пародия на героя времени. Как видим, Татьяна вновь связывает Онегина с определенным литературным типом. И вновь ошибается.Ибо разочарование Онегина, его хандра, его душевные муки непритворны и искренни (как вполне искренни и переживания самой Татьяны, почерпнутые как будто из французских романов) .

Вернувшись после долгого перерыва в Петербург, Онегин чувствует себя в " большом свете" еще более одиноким, чуждым окружающим, чем прежде. Вокруг него как будто возникает зона пустоты:

Но это кто в толпе избранной

Стоит безмолвный и туманный?

Для всех он кажется чужим.

Мелькают лица перед ним,

Как ряд докучных привидений.

Что, сплин иль страждущая спесь

В его лице? Зачем он здесь?

Кто он таков? Ужель Евгений?

Ужели он? ....

Отъединенность и сплин Онегина вполне объяснимы. На что мог он еще надеяться после всего пережитого, передуманного, перечувствованного? Смирить гордые мечтания, жить как

все: " не чуждаться " " светской черни " , идти " вслед за шумною толпою " , которую он так презирал? Нет, твердо говорит автор, Онегин не таков, двигаться по наезженной колее он не в состоянии. Как бы беспощадно поэт не судил порой своего героя, личная независимость и душевное благородство Евгения для него несомненны.

Итак, ни гражданское поприще, ни обычная карьера человека его круга не могут стать уделом Онегина. Остается лишь сфера частной жизни, прежде отвергаемая им как нечто низшее.

Не потому ли неожиданная встреча с Татьяной - княгиней производит на него столь сильное, поистине потрясающее впечатление?

Ее новый облик, манеры, стиль поведения отвечают самым строгим требованиям хорошего вкуса, высшего тона и немало не напоминают повадки прежней провинциальной барышни. Онегин видит: она научилась благородной сдержанности, умеет " властвовать собой" , он поражен происшедшей с ней переменой, которая представляется ему абсолютной, полной:

Хоть он глядел нельзя прилежней,

Но и следов Татьяны прежней

Не мог Онегин обрести.

Онегин настойчиво ищет встреч с Татьяной, пишет ей одно за другим страстные любовные признания, а потеряв надежду на взаимность, тяжело заболевает и едва не умирает от любви

(точно так же в свое время бледнела, гасла и увядала Татьяна) . Ему становится ясно, что его попытка прожить в полном одиночестве, в состоянии абсолютного покоя, без страстей и душевных бурь, оказалась несостоятельной и обернулась трагическими последствиями:

Чужой для всех, ничем не связан,

Я думал: вольность и покой

Замена счастью. Боже мой!

Как я ошибся, как наказан!

И тут возникает естественный вопрос, ставший камнем преткновения для русских критиков: чего же, собственно, добивался Онегин? Ведь Татьяна замужем, причем муж ее - видный генерал, герой сражений, известный при дворе, не обойденный назначениями, наградами, почестями (его самого и супругу " ласкает двор ") . Известно, что Белинский сурово осудил Татьяну именно за то, что она продолжая в душе любить Онегина, предпочла все же сохранить верность патриархальным нравам и безоговорочно отвергла его чувство. По мнению критика, семейные отношения " не освящаемые любовию, в высшей степени безнравственны... "

Напротив, Достоевский расценил этот поступок Татьяны не просто как высоконравственный,

жертвенный. Женщина истинно русская, говорил он в знаменитой речи о Пушкине, Татьяна не могла бросить своего мужа и бежать с Онегиным, ибо хорошо понимала невозможность строить свое благополучие на несчастье другого человека. (Достоевский Ф.М.)

На что же все-таки рассчитывает он? Да именно на то, что, как ему показалось, Татьяна изменилась полностью, что она стала совершенно другой, что из романтической, наивной и неопытной провинциалки она превратилась в истинную аристократку, опытную светскую даму, опытную светскую даму.

Кто б смел искать девчонки нежной

В сей величавой, в сей небрежной

Законодательнице зал?

(8 , ХХУ111)

А истинная аристократка, непременно принимая облик преданной своему мужу

" верной жены " , могла позволить себе тайную связь, которую, разумеется, ни в коем случае нельзя было афишировать. " Свет... не карает заблуждений, но тайны требует от них " , - точно

сформулировал этот негласный закон светской жизни сам Пушкин (в стихотворении " Когда твои младые лета..." , 1829) .

Другое дело, что расчеты Онегина не оправдались. В финале он застает Татьяну врасплох и делает невероятное, столь поразившее его открытие. Оказывается, Татьяна изменилась только внешне, внутренне она во многом осталась " прежней Таней " , " простой девой" ! А такие женщины на супружескую измену не способны. Именно это внезапное прозрение Евгения и придает финальной сцене острый драматизм и горькую безнадежность.

Убедившись, что его страстные признания не достигают цели, что Татьяна окружена "крещенским холодом " и на лице ее можно увидеть лишь " гнева след" , Онегин вновь (как в начале романа - в момент первого кризиса) уединяется в своем " молчаливом кабинете " и, отрекшись от света, опять принимается за чтение.

И что же? Глаза его читали,

Но мысли были далеко;

..............................................

Он меж печатными строками

Читал духовными глазами

Другие строки. В них -то он

Был совершенно углублен.

Такое чтение " духовными глазами" позволяет Онегину, человеку европейской культуры, погрузиться в доселе чуждый ему патриархально - усадебный, народно - поэтический мир, мир старины и придания, столь сродный Татьяне, ощутить ее укорененность в нем:

То были тайные преданья

Сердечной, темной старины,

Ни с чем не связанные сны,

Угрозы, толки, предсказанья,

Иль длинной сказки вздор живой,

Иль письма девы молодой.

Можно сказать, что Онегин сумел приблизиться теперь к разгадке тайны Татьяны, ее натуры,

ее души,что он начинает постигать то, чего не в состоянии был понять в дни своего деревенского затворничества. Все меркнет перед непрестанной думой о Татьяне, встреча с которой -ясней и ясней понимает понимает теперь герой - стала главным событием в его судьбе, событием, всю значимость которого он тогда не смог оценить. Любовь к Татьяне - последнее, что осталось у Онегина, и поэтому последний его визит к ней - акт отчаяния.

Нарушая все приличия, он приходит в чужой дом в неурочное время и застает Татьяну врасплох

В слезах, за чтением письма, одетой по- домашнему - и, потрясенный ее нежданно знакомым обликом, молча падает к ее ногам " в тоске безумных сожалений " .

Конечно, глядя на Онегина, Татьяна прекрасно понимает его страдания (" ей внятно все") :

ведь она сама пережила нечто подобное. Но точно так же, как Онегин до сей минуты не подозревал что в княгине живет " простая дева " , " прежняя Таня " , так и Татьяна не могла знать,что произошло с Онегиным после дуэли, что понял он во время странствий по России, что пережил в часы добровольного заточения в своем кабинете. Она считала, что разгадала Онегина раз и навсегда. Для нее он по- прежнему человек холодный, опустошенный, эгоистичный.

Этим и объясняется суровая отповедь Татьяны, зеркально повторяющая холодную отповедь Онегина.

Именно " зеркально отраженная " композиция этих сцен позволяет провести между ними и внутреннюю аналогию, а значит - лучше понять и оценить поведение пушкинской героини (Гуковский Г.А.).Именно в бескорыстие и благородство страсти Онегина не может поверить Татьяна. Убежденная, что он стал " чувства мелкого рабом " , она, кажется, не допускает даже мысли, что во время их разлуки (а ведь прошло целых четыре года!) Онегин способен измениться. Теперь ошибку совершает Татьяна.

Но в монологе Татьяны звучат другие ноты. Упреки оскорбленной женщины незаметно переходят в исповедь, поражающую своей откровенностью и бесстрашной искренностью.

Татьяна признается, что успехи " в вихре света " тяготят ее, что она предпочла бы нынешней мишурой жизни прежнее неприметное существование в деревенской глуши. Мало того: она прямо говорит Онегину, поступила " неосторожно " , решившись на брак без любви, что она по-прежнему любит его и горестно переживает упущенную возможность счастья. Чего же боле? Ведь такое признание предполагает высочайшую степень взаимного доверия и внутренней близости!

" Эта встреча, - пишет современный исследователь, - предваряющая разлуку навсегда, отмечена своего рода равенством Онегина и Татьяны в их общей скорби о несбывшемся и неповторимом; здесь угадываются покаяния,

прощения, благодарности ". (Хализев В.Е.)

В. Г. Белинский о романе А.С. Пушкина

" Евгений Онегин"

(из статей 8,9)

" Велик подвиг Пушкина, что он первый в своем романе поэтически воспроизвел русское общество того времени и в лице Онегина и Ленского показал его главную, то есть мужскую, сторону; но едва ли не выше подвиг нашего поэта в том, что он первый поэтически воспроизвел, в лице Татьяны, русскую женщину...

Натура Татьяны не многосложна, но глубока и сильна. В Татьяне нет этих болезненных противоречий, которыми страдают слишком сложные натуры; Татьяна создана как будто из

одного цельного куска, без всяких приделок и примесей. Вся жизнь ее проникнута тою целостностью, тем единством, которое в мире искусства составляет высочайшее достоинство художественного произведения. Страстно влюбленная, простая деревенская девушка, потом светская дама, Татьяна во всех положениях своей жизни всегда одна и та же; портрет ее в детстве, так мастерски написанный поэтом, впоследствии является только развившимся, но не изменившимся.

Татьяна - существо исключительное, натура глубокая, любящая, страстная. Любовь для нее могла быть или величайшим блаженством, или величайшим бедствием жизни, без всякой примирительной середины. При счастье взаимности любовь такой женщины - ровное, светлое пламя; в противном случае - упорное пламя, которому сила воли, может быть, не позволит прорваться наружу, но которое тем разрушительнее и жгучее, чем больше оно сдавлено внутри.

Счастливая жена, Татьяна спокойно, но тем не менее страстно и глубоко любила бы своего мужа, вполне пожертвовала бы собою детям... но не по рассудку, а опять по страсти, и в этой жертве, в строгом выполнении своих обязанностей нашла бы свое величайшее наслаждение, свое верховное блаженство. И все это без фраз, без рассуждений, с этим спокойствием, с этим внешним бесстрастием, с этою наружною холодностью, которые составляют достоинство глубоких и сильных натур.

Это дивное соединение грубых,вульгарных предрассудков с страстию к французским книжкам и с уважением к глубокому творению Мартына Задеки возможно только в русской женщине. Весь внутренний мир Татьяны заключался в жажде любви; ничто другое не говорило ее душе; ум ее спал, и только разве тяжкое горе жизни могло потом разбудить его, да и то для того, чтоб сдержать страсть и подчинить и подчинить ее расчету благоразумной морали... Дикое растение, вполне предоставленное самому себе, Татьяна создала себе свою собственную жизнь, в пустоте которой тем мятежнее горел пожиравший ее внутренний огонь, что ее ум ничем не был занят.

Без книги она была бы совершенно немым существом, и ее пылающий и сохнущий язык не обрел бы ни одного живого, страстного слова, которым бы могла она облегчить себя от давящей полноты чувства. И хотя непосредственным источником ее страсти к Онегину была ее страстная натура, ее переполнившаяся жажда сочувствия, - все же началась она несколько идеально.

Татьяна не могла полюбить Ленского и еще менее могла полюбить кого- ни будь из известных ей мужчин: она так хорошо их знала, и они так мало представляли пищи ее экзальтированному, аскетичному воображению... И вдруг является Онегин. Он весь окружен тайною, его аристократизм, его светскость, неоспоримое превосходство над всем этим спокойным и пошлым миром, среди которого он явился таким метеором, его равнодушие ко всему, странность жизни - все это произвело таинственные слухи, которые не могли не действовать на фантазию Татьяны, не могли не расположить, не подготовить ее к решительному эффекту первого свидания с Онегиным. И она увидела его, и он предстал перед нею, молодой, красивый, ловкий, блестящий, равнодушный, скучающий, загадочный, непостижимый, весь неразрешима тайна для ее неразвитого ума, весь обольщение для ее дикой фантазии... Есть женщины, которых внимание мужчина может возбудить к себе только равнодушием, холодностью и скептицизмом, как признаками огромных требований на жизнь или как результатом мятежно и полно пережитой жизни; бедная Татьяна была из числа таких женщин....

Объяснение Онегина Татьяной в ответ на ее письмо. Как подействовало на нее это объяснение, - понятно: все надежды бедной девушки рушились и она еще глубже затворилась в себе для внешнего мира.

И так, в Татьяне, наконец, совершился акт сознания (после посящения дома Онегина) : ум ее проснулся. Она поняла,наконец, что есть для человека интересы, есть страдания и скорби, кроме интереса, страданий и скорби любви. Но поняла ли она, в чем именно состоят эти другие интересы и страдания, если поняла, послужило ли это ей к облегчению ее собственных страданий? Конечно, поняла, но только умом, головою, потому что есть идеи которые надо пережить и душой и телом, чтоб понять их вполне, и которых нельзя изучить в книге. И потому книжное знакомство с этим новым миром скорбей если и было для Татьяны откровением, это откровение произвело на нее тяжелое, безотрадное и бесплодное впечатление: оно испугало ее,

ужаснуло и заставило смотреть на страсти, как на гибель жизни, убедило ее в необходимости покориться действительности, как она есть, и если жить жизнью сердца, то про себя, во глубине своей души, в тиши уединения, во мраке ночи,посвященной тоске и рыданиям. Посещение дома Онегина и чтение его книг приготовили Татьяну к перерождению из деревенской девочки в светскую даму, которое так удивило и поразило Онегина.

Теперь перейдем прямо к объяснению Татьяны с Онегиным. В этом объяснении все существо Татьяны выразилось вполне. В этом объяснении высказалось все, что составляет сущность русской женщины с глубокою натурою, развитою обществом, все: и пламенная страсть

и задушевность простого, искреннего чувства, и чистота и святость наивных движений благородной натуры, и резонерство, и оскорбленное самолюбие, и тщеславие добродетелью, под которою замаскирована рабская боязнь общественного мнения, и хитрые силлогизмы ума,светскою моралью пора порализовавшего великодушные движения сердца...

Татьяна - тип русской женщины.... Восторженные идеалисты, изучившие жизнь и женщину по повестям Марлинского, требуют оти необыкновенной женщины презрения к общественному мнению. Это ложь: женщина не может презирать общественного мнения, но может им жертвовать скромно, без фраз, без самохвальства, понимая всю великость своей жертвы, всю тягость проклятия, которое она берет на себя, повинуясь другому, высшему закону - закону своей натуры, а ее натура - любовь и самоотвержение.... "

Г. А. Гуковский

« Пушкин и проблемы реалистического стиля»

(Татьяна как тип русской женщины)

Идейное построение « Евгения Онегина » основано на сопоставлении, а в первых главах и противопоставлении Онегина и Татьяны, то есть двух типов культуры морально- психологического склада, обоснованных в свою очередь двумя видами среды, воспитания, культурных и бытовых воздействий и - еще глубже - двумя видами отношения к национально - народному началу в жизни и в культуре. Онегин... становится вполне понятен именно в контрастном сопоставлении с Татьяной, демонстрирующей национально - народный тип сознания, душевного склада и потому выражающий норму, идеал пушкинского мировоззрения 1823- 1830 (« Татьяны милой идеал » , - сказал сам Пушкин в завершающей строфе романа) . Для Пушкина в пору написания « Онегина » еще не важно то обстоятельство, что Татьяна - дворянская, помещичья дочка, хотя он тщательно выписывает социальный фон своей героини: ее семью, и соседей - помещиков, и московскую родню. Этот фон дан с отрицательными социальными и моральными оценками, начиная с указаний на бескультурье и низменность интересов окружающих Татьяну помещиков или на элементарную развращенность их и кончая указаниями на крепостническую практику:

Гвоздин, хозяин превосходный,

Владелец нищих мужиков...

При всем том Татьяна, по Пушкину, связана не только с этой средой, но и с народной стихией, окружающей ее в деревне. Пушкин отделяет Татьяну от ее собственной семьи:

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой....

Он окружает Татьяну более возвышенными воздействиями - и книжными и человеческими. Впрочем, как неказисто родственное окружение Татьяны, Пушкин подчеркивает его истинно русский, национальный характер. Русская деревня и в своем помещичьем варианте - это Русь, такая, какая есть, далекая от идеала свободолюбцев, но подлинная, реальная. Для Пушкина еще не играет решающей роли то, что Татьяна - помещичья дочка. Но для него важно то, что она « уездная барышня » , живущая в окружении исконно национальной культуры и в тесной близости к народу.

Татьяна - идеал русской женщины, воплощение высокопоэтического русского народного духа.

Татьяна как тип, то есть закономерный характер, и как явление культуры определена у Пушкина двумя началами по преимуществу. Глубокой основой ее образа является народность, второй элемент ее образа - это ее чтение, книжное воздействие предромантизма (сентиментализма) . ...

Образ Татьяны определен органическим складом народной жизни и фольклора. Здесь следует различать два круга образно- словесных символов, выражающих в тексте романа идею народности - основы душевной жизни Татьяны: с одной стороны, это фольклор, с другой -русский по преимуществу быт, воздействие национальной, хоть и патриархальной среды.

Фольклор и народная жизнь сопровождают образ Татьяны как лейтмотив. Первое появление Татьяны в романе сопровождается акцентировкой демократичности ее имени. Пушкин указывает по поводу имени « Татьяна »:

Оно приятно, звучно,

Но с ним, я знаю, неразлучно

Воспоминанье старины

Иль девичьей! ...

Итак, с первых слов о Татьяне ее образ окружен представлениями о старине, о девичьей, о вкусах простолюдинов, причем не противостоит этим представлениям, а как бы сливается с ними. Что же касается имени, то оно до конца романа придавало образу героини его некое звучание простонародности, вплоть до того места, где о княгине сказано совсем просто:

Кто прежней Тани, бедной Тани,

Теперь в княгине б не узнал!

Развитие образа Татьяны совершается в сопровождении фольклора и образов крестьянской жизни.

В третьей главе дана завязка романа Татьяны, первый поворотный пункт ее судьбы: она полюбила; и именно тут, рядом с нею, оттеняя ее, возникает образ няни, простой русской крестьянки, женщины из народа. Именно няня оказывается другом Татьяны в решающую минуту. Пушкин даже не упоминает в соответственном месте о родных Татьяны, об ее матери, об Ольге. На их месте -няня, которая символизирует подлинную душевно - культурную среду Татьяны.

Новое событие в жизни Татьяны -грядущее свидание с Онегиным. Мучительное волнение Татьяны опять изображается на фоне фольклорного мотива...

Между тем именно то обстоятельство, что Пушкин решился пойти на риск задержки хода романа, показывает, насколько важен был его замысла, для его идеи сон Татьяны. В самом деле, сон - средство раскрытия самых глубоких, сокровенных, неосознанных глубин, основ душевного склада героя.

Сон Татьяны заменяет у Пушкина подробный анализ ее психологического мира,

воплощая его в образах. Сон Татьяны - это ключ к пониманию ее души, ее сущности. В его состав входят два элемента. Сначала он слегка окрашен образами и мотивами модных романов- таков образ Онегина во сне, с его сверкающими очами, таинственной властью, джентльменством, соединенным с страшной губительной силой. Но мотивы романов - отпечаток чтений Татьяны - только ложатся дополнительным оттенком на основное содержание сна. Оно соткано из образов и мотивов народного искусства, народных представлений, фольклора. Таким образом, сон дает как бы формулу душевной культуры Татьяны: основа ее - народность, вторичное влияние - романы. ...

Таким образом, можно подумать, что Пушкин в сне Татьяны объединил разнообразный фольклорный материал композиционной формулой ритуального сна невесты. Татьяна, в глубине души мыслящая себя как красну девицу фольклора, а Онегина как суженого, перед встречей с ним, с суженым, и под влиянием святочных гаданий видит сон, который в основе своей есть сон невесты русского фольклора. Так образ Татьяны глубоко и интимно связан с образами народного творчества и быта.

Татьяна - в Москве, в чуждой ей и далекой от народности среде. И вот в конце главы речь идет о душевном состоянии Татьяны, и опять дается народность и сентиментальные романы:

Ей душно здесь... она мечтой
Стремиться к жизни полевой,

В деревню, бедным поселянам,

В уединенный уголок,

Где льется светлый ручеек,

К своим цветам, к своим романам.

Бедные поселяне, деревня - это не просто руссоизм,а более глубокая связь с народной жизнью. « Льется светлый ручеек » , романы - это воздействие книг.

В восьмой главе Татьяна - в новой, в другой, и,конечно, в чужой ей среде. Но именно глубокая органическая народность и моральный строй ее личности обусловили ее победу над светским обществом. Она вовсе не стала светской дамой, такой, как другие светские дамы. Она осталась прежней, той же чистой и возвышенной Таней, преданной деревне, своей полке книг,воспоминанию о своей няне. Это-то и выделяет ее из круга дам и делает ее царицей зал, хотя она даже и не красавица. Поэтому праздны размышления о том, могла ли Татьяна за два года стать великолепной дамой. Темы внутреннего изменения Татьяны в романе нет. В нем указано лишь внешнее усвоение Татьяной светских манер, не более. А в существе своем Татьяна осталась прежней - милым идеалом, бедной Таней. Таков был, по Пушкину, высший апофеоз простого и скромного величия нравственной народной души: явившись в чуждую ей пышную и искусственную среду, она и ее, даже ее, эту ложную среду, заставила склониться с чувством невольного уважения.

Бедная Таня победила высший свет, и в этой победе - залог победы духа народности над всем, ему противостоящим.

Как уже было сказано выше, облик Татьяны обрисован не только чертами народности, но и чертами окружающей ее истинно национальной русской среды, русского жизненного уклада, распространяющегося как на жизнь крестьян, так и на быт семьи Лариных. Этот национальный « местный колорит» выражен и в слоге изображения среды Татьяны, и в подборе предметных деталей, характеризующих эту среду. Здесь тоже намечается контраст по отнашению к среде Онегина. Без сомнения, не случайно, что там, где речь идет о Татьяне, в тексте романа чрезвычайной редкостью являются варваризмы, если не считать разговора о ее чтениях. Наоборот, здесь встречаются « руссизмы» , то есть слова и выражения подчеркнуто русского, национально - идиоматического характера, так и термины, обозначающие предметы и явления типически- русского быта. Сразу после первого появления Татьяны в романе появляются пяльцы, и узор на полотне, и примета, и тут же указание, что Татьяна даже девочкой не говорила с куклой « про вести города, про моды» .....

Русский склад, окружающий Татьяну и в обиходе Лариных, противопоставлен стилю и складу Онегина. ,

Однако подлинным контрастом Татьяне является круг ее московских кузин в седьмой главе и сами эти кузины, изображенные в сатирических тонах. Пошлость и развращенность московской дворянской среды измеряют достоинство идеала, воплощенного в Татьяне.

Что же касается автора - поэта, то, как он ни связан во многом с онегинским миром, он несет в своей душе идеал Татьяны. Поэтому он мечтает написать роман в духе ее душевного строя. Поэтому же он отрекается от « ученых» светских дам в пользу дедовских традиций мира Татьяны:

Но я... Какое дело мне?

Я верен буду старине...

Д.И. Писарев

О Татьяне Лариной

« Вводя нас в семейство Лариных, Пушкин тотчас старается предрасположить нас в пользу Татьяны; эта, дескать, старшая, Татьяна, пускай будет интересная личность, высшая натура и героиня.

Однако же я попробую отрешиться от этих предвзятых чувств любви и уважения. Я взгляну на Татьяну как на совершенно незнакомую мне девушку, которой ум и характер должны раскрывать предо мною не в рекомендательных словах автора, а в ее собственных поступках и разговорах.

Первый поступок Татьяны -ее письмо к Онегину. Поступок очень крупный и до такой степени выразительный, что в нем сразу раскрывается весь характер девушки. Надо отдать полную справедливость Пушкину: характер выдержан превосходно до конца романа; но здесь как и везде, Пушкин понимает совершенно превратно те явления, которые он рисует совершенно верно.

В своей Татьяне он рисует с восторгом и с сочувствием такое явление русской жизни, которое можно и должно рисовать только с глубоким состраданием или с резкою ирониею.

Онегин во все продолжение романа был у Лариных три раза. В первый раз тогда, когда Ленский его представил и когда их угощали вареньем и брусничною водою. Во второй раз тогда, когда он получил письмо Татьяны.

И в третий раз на именинах Татьяны.

Значит, до именин было только два визита. Значит, Татьяна влюбилась в Онегина сразу и решилась к нему написать письмо, проникнутая самою страшною нежностью, видевши его всего один раз. ... Знакомство было, очевидно, самое поверхностное, когда Онегин даже не знает, « которая Татьяна» . Легко может быть, что Онегин не сказал с Татьяною ни одного слова; это обстоятельство тем более правдоподобно, что Ленский называет Татьяну молчаливой; по всей вероятности, разговором владела постоянно старуха Ларина; ...А в разговоре с простою старухой он,очевидно, не мог высказать ничего замечательного, что оправдывало бы или Объясняло бы возникновение внезапного и страстного чувства в душе умной и рассудительной девушки. Как бы то ни было,результатом первого, совершенно поверхностного знакомства Твтьяны с Онегиным оказалось то знаменитое письмо которое Пушкин свято бережет и читает с тайною тоскою. Татьяна начинает свое письмо довольно умеренно; она выражает желание видеть Онегина хоть раз в неделю, чтоб только слышать его речи. чтобы молвить ему слово и чтобы потом день и ночь думать о нем до новой встречи. Все это было бы очень хорошо, если бы мы знали, какие это речи так понравились Татьяне и какое слово она желает молвить Онегину. Но к сожалению, нам достоверно, что Онегин не мог говорить старухе Лариной никаких замечательных речей и что Татьяна не вымолвила ни одного слова. Если же она желает молвить слова, подобные тем, которыми она наполняет свое письмо, то ей, право, незачем приглашать Онегина в неделю раз, потому что в этих словах нет никакого смысла и от них не может быть никакого облегчения ни тому, кто их произносит, ни тому, кто их выслушивает.

Татьяна, повидимому, предчувствует, что Онегин не станет ездить к ним раз в неделю, чтобы говорить ей речи и выслушивать слова; вследствие этого начинаются в письме нежные упреки; уж если, дескать, не будете вы, коварный тиран, ездить к нам раз в неделю, так незачем было и показываться у нас; без вас я бы, может быть, сделалась верною женою и добродетелбною матерью; а теперь я по вашей милости, жестокий мужчина пропадать должна.

Все это, разумеется, изложено самым благородным тоном и втиснуто в самые безукоризненные четырехстопные ямбы. - Ни за кого я не хочу замуж идти, продолжает Татьяна, а за тебя даже очень хочу, потому что " то в вышнем суждено совете... то воля неба: я твоя " , и потому что ты мне послан богом и ты хранитель по гроб моей жизни. - Тут Татьяна как будто спохватилась и, вероятно, подумала про себя: что ж это я, однако, за глупость пишу и с какой стати я это так раскутилась? Ведь я его всего- навсего только один раз видала. Так нет же вот, прдолжает она: не один раз; не такая же я в самом деле, шальная дура, чтобы вешаться на шею первому встречному; я влюбилась в него потому,что он мой идеал; а я уж давно мечтаю об идеале, значит, я видела его много раз; волосы, усы, глаза, нос - все как есть так, как должно быть у идеала; и, кроме того, в высшем совете так суждено; значит, не о чем толковать: влюблена в него до безумия, буду ему верна в сей жизни и в будущей, буду о нем мечтать денно и нощно и напишу к нему такое пламенное письмо,от которого затрепещет самое безчувственное сердце. Затем Татьяна бросает в сторону последние остатки своего здравого смысла и начинает взводить на несчастного Онегина самые неправдоподобные напраслины.

" Ты в сновиденьях мне являлся" .... С каждой дальнейшей строчкой письма Татьяна завирается хуже и хуже, по русской пословице: чем дальше в лес, тем больше дров.....

Было бы очень недурно и очень полезно для Татьяны, если бы Онегин отвечал ей словесно или письменно в том резко - насмешливом тоне, в каком я написал от его лица несколько фраз.

Такой ответ, конечно, заставил бы Татьяну пролить несметное количество слез; но если только мы допустим предположение, что Татьяна была неглупа от природы, что ее врожденный ум не был еще окончательно истреблен бестолковыми романами и что ее нервная система не была вполне расстроена ночными мечтаниями и сладкими сновидениями,- то мы прдем к тому убеждению,что горькие слезы пролитые ею над прозаическим ответом жестокого идеала, должны были бы произвести во всей умственной жизни необходимый чрезвычайно благодетельный переворот.Глубокая рана,нанесенная ее самолюбию, мгновенно истребила бы ее фантастическую любовь к очаровательному соседу. - Что ж, - подумала бы она, - должно быть, это в самом деле не он мелькал в прозрачной темноте. А если не он, так кто же? Да, должно быть, никто не мелькал. И зачем это я ему так много глупостей написала?

Татьяна увидела бы ясно, что ее любовь к Онегину, лопнувшая как мыльный пузырь, была только подделкой любви, бесплодною и мучительною игрою праздного воображения; она поняла бы в то же время, что эта ошибка, стоившая ей многих слез и заставляющая ее краснеть от стыда и досады, была естественным и необходимым выводом из всего строя ее понятий, которые она черпала с страстною жадностью из своего беспорядочного чтения;... Необходимо или отыскать себе другое, здоровое чтение, или по крайней мере прислониться в действительной жизни к какому- нибудь хорошему и разумному делу, которое могло бы постоянно поддерживать в ней умственную трезвость и отвлекать ее от туманной области наркотических мечтаний. Такое хорошее и разумное дело отыскать нетрудно; намек на него существует даже в нелепом письме Татьяны; она говорит, что помогаеи бедным, - ну, помогай; но только займись этим делом серьезно и смотри на него как на постоянный и любимый труд.... Словом, несмотря на пустоту и бесцветность той жизни, на которую была осуждена Татьяна с самого детства, наша героиня все-таки имела возможность действовать в этой жизни с пользою дляя себя и для других, и она непременно принялась бы за какую - нибудь скромную, полезную деятельность, если бы нашелся умный человек, который бы энергическим словом и резкою насмешкою выбросил ее вон из ядовитой атмосферы фантастических видений и глупых романов.

В онегинские времена уровень нравственных требований стоял так низко, Татьяна вышедши замуж, в конце романа считает своею обязанностью благодарить Онегина за то, что он поступил с нею благородно. А все это благородство, которого Татьяна никак не может забыть, состояло в том,что Онегин не оказался по отношению к ней вором. ......

Осмеять письмо Татьяны он не в состоянии, потому что он сам, подобно Пушкину, находил это письмо не смешным, а троготельным. ... Онегин решился поднести Татьяне золоченую пилюлю, которая не могла подействовать на нее благотворно именно потому, что она была позолочена.

С самого начала Онегин делает грубую и непоправимую ошибку; он принимает любовь Татьяны за действительно существующий факт; а ему, напротив того, надо было сказать и доказать ей, что она его совсем не любит и не может любить, потому что с первого взгляда люди влюбляются только в глупых романах.

Голова несчастной девушки до такой степени засорена всякой дрянью и до такой степени разгорячена глупыми комплиментами Онегина, что нелепые слова: " гибель от него любезна " , произносятся с глубоким убеждением и очень добросовестно проводятся в жизнь. Забыть Онегина, прогнать мысль о нем какими - нибудь дельными занятиями, подумать о каком - нибудь новом чувстве и вообще превратиться какими-нибудь средствами из несчастной страдалицы в обыкновенную, здоровую и веселую девушку - все это возвышенная Татьяна считает для себя величайшим бесчестием; это, по ее мнению, значило бы свалиться с неба на землю, смешаться с пошлою толпою, погрузиться в грязный омут житейской прозы. Она говорит, что " гибель от него любезна " , и поэтому находит, что гораздо величесвеннее стродать и чахнуть в мире воображаемой любви, чем жить и веселиться в сфере презренной деятельности. И в самом деле, ей удается довести себя слезами, бессонными ночами и печальными размышлениями под лучом Дианы до совершенного изнеможения.

После отъезда Онегина из деревни Татьяна, стараясь поддержать в себе неугосимый огонь своей вечной любви, посещает неоднократно кабинет уехавшего идеала и читает с большим внимантем его книги. С особенным любопытством вглядывается и вдумывается она в те страницы, на которых рукою Онегина сделана какая - нибудь отметка. "И ей открылся мир иной " ,- объявляет нам Пушкин. Слова: " мир иной " , должны, повидимому обозначать собою новый взгляд на человеческую жизнь вообще и на личность Онегина в особенности.

До открытия нового мира она воображала себе, что влюблена по гроб жизни; после своего открытия она остается при том же самом убеждении. До открытия нового мира она бесприкословно повиновалась мамаше; и после открытия она продолжает повиноваться так же бесприкословно. Это с ее стороны очень похвально, но для того, что бы повиноваться мамаше в самых важных случаях жизни, небыло ни малейшей надобности открывать новый мир, потому что и старый наш мир основан целиком на смирении и послушании.

Пока Татьяна в кабинете Онегина открывает новые миры, один из жителей старого мира советует ее мамаше повезти дочь " в Москву, на ярмарку невест " . Ларина соглашается с этой мыслью, и когда Татьяна узнает об этом решении, тогда она, с своей стороны не представляет никаких возражений. Надо полагать, что " ярмарка невест" занимает очень почетное место в том новом мире, который открыла Татьяна.

Куда бы она не стремилась мечтой - это решительно все равно. Тело ее, затянутое в корсет во всяком случае находится там, где ему велят находиться, и делает именно те движения,которые ему прикажут делать. .... Татьяна до конца романа остается тем самым рыцарем печального образа, каким мы видели ее в ее письме к Онегину. Ее болезненно развитое воображение постоянно создает ей поддельные чувства, поддельные потребностим, поддельные обязанности, целую искусственную программу жизни, и она выполняет эту искусственную программу с тем поразительным упорством которым обыкновенно отлличаются люди, одержимые какой нибудь мономаниею. Она вообразила себе,что влюблена в Онегина, и действительно влюбила себя в него. Потом она вообразила себе Бчто ее жизнь разбита. Потом, видя, что ей не удается умереть, она вообразила, что теперь ко всему равнодушна; тогда она отдала себя в распоряжение своих родственников,которые сбыли ее толстому генералу. Очутитившись в руках своего нового хозяина, она вообразила,что превращена в украшение генеральского дома. Она поставила себя под стеклянный колпак и обязала себя простоять под этим колпаком в течении всей своей жизни. И сама она смотрит на себя со стороны и любуется неприкосновенностью и твердостью своего характера.

Онегин встречается с нею в Петербурге в то время, когда она, драпируясь в свою неприкосновенность,уже украшает своею добродетельною особою жилище толстого генерала.

Онегин проникается предосудительным желанием вытащить это украшение из-под стеклянного колпака.Но украшение не трогается с места и, оставаясь под колпаком, читает оттуда предприимчивому денди такую проповедь,которая доставляет ему очень мало удовольствия.

Этой проповедью,как известно, заканчивается весь роман. Знаменитый монолог заключает в себе следующий смысл: зачем вы не влюбились в меня прежде? Теперь вы ухаживаете за мною потому, что я превратилась в блестящее украшение богатого дома, Я вас все-таки люблю, пршу вас убираться к черту; свет мне пртивен,но я намерена безусловно исполнять все его требования.

Этот монолог доказывает ясно, что Татьяна и Онегин - друг друга стоят; оба они до такой степени исковеркали себя, что совершенно потеряли способность думать, чувствовать и действовать по -человечески. Само по себе чувство Татьяны мелко и дрябло; но по отношению к своему предмету это чувство точь-в-точь такое каким оно должно быть.

Белинский посвятил характеристике Татьяны целую отдельную статью. В этой статье он, по своему обыкновению, высказал много превосходных мыслей,которые даже теперь по прошествии двадцати лет, могут еще изумлять и приводить в ужас неисправимых филистеров.

Белинский ставит Татьяну на пьедестал и приписывает ей такие высокие достоинства, на которые она не имеет никакого права и которыми сам Пушкин, при своем поверхностном и ребяческом взгляде на жизнь вообще и на женщину в особенности, не хотел и не мог наделить любимое создание своей фантазии. ..."

Мы исследовали образ любимой героини поэмы А.С.Пушкина " Евгений Онегин" Татьяны Лариной с точки зрения различных критиков. Сам поэт считал образ Татьяны "идеальным" положительным образом русской женщины.

Пушкин явилсяпервым в России создателем реалистического стихотворного романа.Во время работы над произхведением он писал Вяземскому: " Пишу роман, и не просто роман, а роман в стихах. А это дьявольская разница " .

" Евгений Онегин " - роман о современной поэту действительности, о людях пушкинского поколения, их судьбах,роман, отличающийся остротой,актуальностью. По моему мнению, именно это и давало прво Белинскому назвать Пушкинский роман в стихах не только " в высшей степени народным произведением " , но и " актом " создания для русского общества,почти первым, но зато каким великим шагом вперед для него " . Действительно в строфах пушкинского романа русское общество впервые увидело, и что еще важнее, впервые поняло себя и причины своих недугов "

Список литературы:

В. Г. Белинский Избранное " Московский рабочий " 1954 г.

Г.А. Гуковский Пушкин и проблемы реалистического стиля

(Татьяна как тип русской женщины)

Русская литература Х1Х века Москва " Просвещение" 1984 г.

Д.И.Писарев Москва " Художественная литература" 1986 г.

Хализев В.Е. Восьмая глава " Евгения Онегина" (Опыт интрепритаций)

Литература в школе 1988 г.

А.М. Гуревич Сюжет " Евгения Онегина" Издательство Московского Университета 2001 г.

«Онегин, - говорит Белинский, - есть самое задушевное произведение Пушкина, самое любимое дитя его фантазии, и можно указать слишком на немногие творения, в которых личность поэта отразилась бы с такой полнотой, светло и ясно, как отразилась в «Онегине» личность Пушкина. Здесь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы. Оценить такое произведение - значит оценить самого поэта во всем объеме его творческой деятельности» (Соч. Белинского, т. VIII, стр. 509). Действительно, «Онегин» серьезнее всех произведений Пушкина; в этом романе поэт становится лицом к лицу с современной действительностью, старается вдуматься в нее как можно глубже и, по крайней мере, не истощает своей фантазии в эффектных, но совершенно бесплодных изображениях младых черкешенок, влюбленных ханов, высоконравственных цыган и неправдоподобно гнусных изменников, которые «неведают святыни и не помнят благостыни».

Если творческая деятельность Пушкина дает какие-нибудь ответы на те вопросы, которые ставит действительная жизнь, то, без сомнения, этих ответов мы должны искать в «Евгении Онегине». К разбору «Онегина» Белинский приступал с благоговением и, как он сам сознается, не без некоторой робости. Об «Онегине» Белинский написал две большие статьи; он говорит, что «эта поэма имеет для нас, русских, огромное историческое и общественное значение» и что «в ней Пушкин является представителем пробудившегося общественного самосознания».

Посмотрим, насколько самый роман оправдывает и объясняет собою все эти восторги нашего гениального критика. Прежде всего надо решить вопрос: что за человек сам Евгений Онегин? Белинский определяет Онегина так: «Онегин - добрый малый, но при этом недюжинный человек. Он не годится в гении, не лезет в великие люди, но бездеятельность и пошлость жизни душат его; он даже не знает, что ему надо, чего ему хочется; но он знает и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность» (стр. 546, 547). Сам Пушкин относится к своему герою с уважением и любовью:

Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий охлажденный ум.
Я был озлоблен, он - угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар погас,
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней.
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал, но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И к злости мрачных эпиграмм.
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою,
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
(Глава I. Строфы XLV, XLVI, XLVII.)

В этом отрывке Пушкин постоянно употребляет такие эластические слова, которые сами по себе не имеют никакого определенного смысла и в которые вследствие этого каждый читатель может втиснуть какой угодно смысл. Человек обладает резким охлажденным умом, знает игру страстей, он жил, мыслил и чувствовал; в нем погас жар сердца; его томит жизнь; его ожидает злоба людей и слепой Фортуны - все эти слова могут быть приложены к какому-нибудь очень крупному человеку, к замечательному мыслителю, даже к историческому деятелю, который старался вразумить людей и которого не поняли, осмеяли или прокляли тупоумные современники. Обманутый хорошими эластическими словами, теми самыми, в которые он сам, мыслитель и деятель, привык вкладывать живую душу, - Белинский посмотрел на Онегина благосклонно и смело выдвинул его из бесчисленной толпы недюжинных личностей. Но мне кажется, что Белинский ошибся. Он поверил с л о в а м и забыл то обстоятельство, что люди очень часто произносят хорошие слова, не отдавая себе ясного отчета в их значении или, по крайней мере, придавая этим словам узкий, односторонний и нищенский смысл. В самом деле, попробуем задать себе вопросы: ч е м же охлажден ум Онегина? К а к у ю игру страстей он испытал? На ч т о тратил и истратил он жар своего сердца? Ч т о подразумевает он под словом ж и з н ь, когда он говорит себе и другим, что жизнь томит его? Что значит, на языке Пушкина и Онегина, ж и т ь, мыслить и чувствовать?

Ответа на все эти вопросы мы должны искать в описании тех занятий, которым предавался Онегин с самой ранней молодости и которые, наконец, вогнали его в хандру. В первой главе, начиная с XV до XXXVII строфы, Пушкин описывает целый день Онегина с той минуты, когда он просыпается утром, до той минуты, когда он ложится спать, тоже утром. Лежа еще в постели, Онегин получает три приглашения на вечер; он одевается и в утреннем уборе едет на бульвар и гуляет там до тех пор,

Пока не дремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.

Он едет обедать в ресторан Талона, и так как дело происходит зимой, то, при сем удобном случае, его бобровый воротник серебрится морозной пылью; и это достопамятное обстоятельство дает Белинскому повод заметить, что Пушкин обладает удивительной способностью «делать поэтическими самые прозаические предметы» (стр. 387).

Если бы Белинский дожил до наших времен, то он принужден был бы сознаться, что некоторые художники далеко превзошли великого Пушкина даже в этой удивительной и специально художественной способности. Наши великие живописцы, господа Зарянко и Тютрюмов воспевают бобровые воротники красками и воспевают их так неподражаемо хорошо, что каждый отдельный волосок превращается в поэтическую картину и в перл создания. Увидев великие произведения этих великих живописцев, Белинский был бы поставлен в трагическую альтернативу. Ему пришлось бы или преклониться перед творческим величием господ Зарянки и Тютрюмова, или отречься от тех эстетических понятий, которые видят заслугу поэта в его удивительной способности воспевать бобровые воротники. Воспев бобровый воротник, Пушкин воспевает все кушанья того обеда, которым занимается Онегин у Талона. Обед недурен: тут появляются окровавленный ростбиф, трюфели, которые Пушкин называет почему-то роскошью юных лет, нетленный пирог Страсбурга, живой лимбургский сыр, золотой ананас и котлеты, очень горячие, очень жирные и возбуждающие жажду, которая утоляется шампанским. В каком порядке эти поэтические предметы следуют один за другим, этого Пушкин нам, к сожалению, не объясняет, и прямая обязанность наших антиквариев и библиофилов состоит в том, чтобы пополнить этот важный пробел посредством тщательных исследований. Когда обед еще не докончен, когда горячий жир котлет не недостаточно залит волнами шампанского (какого именно шампанского? - это тоже весьма интересный вопрос для усердных комментаторов), звон брегета доносит обедающим, что начался новый балет. Как злой законодатель театра, как непостоянный обожатель очаровательных актрис (об актрисах, разумеется, нечего напоминать комментаторам: они, разумеется; всех их знают по имени, по отчеству, по фамилии и по самым подробным формулярным спискам) и как почетный гражданин кулис, Онегин летит в балет. (Здесь я с ужасом вспоминаю, что мы решительно не знаем, какой масти была лошадь Онегина, и что эту великую тайну по всей вероятности не раскроют нам никакие исследования комментаторов.) Войдя в театральную залу, Онегин начинает обнаруживать охлажденность своего ума; окинув взором все ярусы, он, по словам Пушкина, все видел и остался ужасно недоволен лицами и убором; потом, раскланявшись с мужчинами, взглянул на сцену в большом рассеянии, потом даже отворотился и зевнул, и молвил:

Всех пора на смену,
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел.

Приведя это суровое антибалетное восклицание разочарованного Онегина, Пушкин сам почувствовал, что он ставит своего героя в довольно смешное положение, потому что люди, действительно обладающие резким и охлажденным умом, не станут тратить своей иронии на отрицание балетмейстера Дидло и дамских уборов. Почувствовав смешное положение Онегина, Пушкин приделал к XXI строфе следующее юмористическое примечание: «Черта охлажденного чувства, достойная Чайльд-Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены живости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе». Этим примечанием Пушкин, очевидно, хотел показать, что он сам подтрунивает над бутадой Онегина и не принимает этой бутады за симптом серьезной разочарованности. Но примечание это производит очень слабое впечатление на внимательного и недоверчивого читателя; такой читатель видит, что, кроме забавных бутад, резкий и охлажденный ум Онегина не порождает ровно ничего. В XXI строфе I главы Онегин отрицает балеты Дидло, а в IV и в V строфах III главы Онегин отрицает брусничную воду, красоту Ольги Лариной, глупую луну и глупый небосклон. И этими немногими, весьма невинными выходками и исчерпывается до самого дна та злость мрачных эпиграмм, которою угрожал нам Пушкин в XLVI строфе I главы. Злее и мрачнее этих эпиграмм мы от Онегина ничего не услышим до самого конца романа. Если все эпиграммы Онегина были так же мрачны и так же злы, то не мудрено, что Пушкин привык к ним очень скоро.

Продолжая проявлять свою разочарованность, Онегин уезжает из театра в то время, когда амуры, черти и змеи еще скачут и шумят на сцене. Не интересуясь их скаканием и шумением, он едет домой, переодевается для бала и отправляется танцовать до утра. В то время, когда Онегин переодевается, Пушкин превращает в поэтические предметы те гребенки, пилочки, ножницы и щетки, которые украшают кабинет «философа в осьмнадцать лет». Философом юный Онегин оказался, вероятно, именно потому, что у него очень много гребенок, пилочек, ножниц и щеток; но и сам Пушкин по части философии не желает отставать от Онегина и вследствие этого высказывает весьма категорически ту философскую истину, любезную Павлу Кирсанову, что можно быть дельным человеком и думать о красоте ногтей. Эту великую истину Пушкин поддерживает другой истиной, еще более великой. «К чему, - спрашивает он, - бесплодно спорить с веком?» Так как XIX век, очевидно, направляет все свои усилия к тому, чтобы превратить ногти в поэтические предметы, то, разумеется, относиться равнодушно к красоте ногтей - значит быть ретроградом и обскурантом… «Обычай, - продолжает философ Пушкин, - деспот меж людей». Ну, разумеется, и притом обычай всегда останется деспотом меж таких философов, как Онегин и Пушкин. К сожалению, число таких драгоценных мыслителей понемногу начинает убывать. Пушкин насказал бы нам еще много философских истин, но Онегин уже оделся, уподобился ветреной Венере, надевшей мужской наряд, и в ямской карете поскакал стремглав (вероятно, вследствие охлажденности ума) на бал. Пушкин, разумеется, спешит за ним, и поток философских истин на несколько времени иссякает. На бале мы совершенно теряем из виду Онегина и решительно не знаем, в чем выразилось его несомненное превосходство над презренной толпой. Введя своего героя в бальную залу, Пушкин весь предается воспоминаниям о ножках и рассказывает с неподражаемым увлечением, как он однажды завидовал волнам, «бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам». Недоверчивый читатель, быть может, усомнится в том, чтобы волны действительно ложились к ее ногам с л ю б о в ь ю, но я отвечу такому неотесанному читателю, что прозаические волны превращены здесь в поэтические предметы и что поэтому со стороны поэта даже очень похвально приписать им, для, пущей поэтичности, любовь к женщине вообще или к ее ногам в особенности. Что же касается до завидования неодушевленному предмету, придающемуся или приближающемуся к красивой женщине так или иначе, то я надеюсь, что против этого даже самый неотесанный читатель не осмелится представить никакого скептического возражения, потому что этот мотив выяснен и разработан до последней тонкости глубокомысленным и изящным романсом: «Ах, зачем я не бревно» , - романсом, достаточно известным не только грамотной, но даже и безграмотной России. Объяснив читателям, что милые ноги привлекали его сильнее и даже несравненно сильнее, чем уста, ланиты и перси, Пушкин вспоминает о своем Онегине, везет его с бала домой и укладывает в постель в то время, когда рабочий Петербург уже начинает просыпаться. Когда Онегин встает от сна, тогда начинается опять та же история: гулянье, обед, театр, переодеванье, бал и сон.

Итак, Онегин ест, пьет, критикует балеты, танцует целые ночи напролет, - словом, ведет очень веселую жизнь. Преобладающим интересом в этой веселой жизни является «наука страсти нежной», которою Онегин занимается с величайшим усердием и с блестящим успехом. «Но был ли счастлив мой Евгений?» - спрашивает Пушкин. Оказывается, что Евгений не был счастлив, и из этого последнего обстоятельства Пушкин выводит заключение, что Евгений стоял выше пошлой, презренной и самодовольной толпы. С этим заключением соглашается, как мы видели выше, Белинский; но я, к крайнему моему сожалению, принужден здесь противоречить как нашему величайшему поэту, так и нашему величайшему критику. Скука Онегина не имеет ничего общего с недовольством жизнью; в этой скуке нельзя подметить даже инстинктивного протеста против тех неудобных форм и отношений, с которыми мирится и уживается по привычке и по силе инерции пассивное большинство. Эта скука есть не что иное, как простое физиологическое последствие очень беспорядочной жизни. Эта скука есть видоизменение того чувства, которое немцы называют Katzenjammer и которое обыкновенно посещает каждого кутилу на другой день после хорошей попойки. Человек так устроен от природы, что он не может постоянно обжираться, упиваться и изучать «науку страсти нежной». Самый крепкий организм надламывается или, по крайней мере, истаскивается и утомляется, когда он чересчур роскошно пользуется разнообразными дарами природы. Всякое наслаждение притупляет в большей или меньшей степени, на более или менее долгое время, ту способность нашего организма, которая воспринимает это наслаждение. Если отдельные приемы наслаждения быстро следуют один за другим и если эти приемы очень сильны, то наша способность наслаждаться совершенно притупляется, и мы говорим, что нам надоело или опротивело то или другое приятное занятие. Это притупление одной из наших способностей совершается помимо всяких умственных соображений и совершенно независимо от каких бы то ни было критических взглядов на то занятие, которое мы прежде любили и к которому мы потом охладели.

Представьте себе, что вы очень любите какое-нибудь питательное и здоровое кушанье, например, пудинг; в один прекрасный день это любимое ваше кушанье изготовлено особенно хорошо; вы объедаетесь им и сильно расстраиваете себе желудок; после этого легко может случиться, что вы получите к пудингу непобедимое отвращение, которое, разумеется, будет совершенно независимо от ваших теоретических понятий о пудинге; вы знаете очень хорошо весь состав пудинга; вы знаете, что в него не кладут никаких ядовитых веществ; вы видите, что другие люди при вас едят его с удовольствием, и при всем том вам, прежнему любителю пудинга, это кушанье не идет в горло.

Отношения Онегина к различным удовольствиям светской дани похожи, как две капли воды, на ваши отношения пудингу. Онегин всем объелся, и его от всего тошнит. Если не всех светских людей тошнит так, как Онегина, то это происходит единственно оттого, что не всем удается объесться. Как специалист в «науке страсти нежной», Онегин, разумеется, стоит выше многих своих сверстников. Он красив собою, ловок, il a la langue bien pendue {Он красноречив (буквально: у него хорошо подвешен язык). Ред.}, как говорят французы, и в этих особенностях его личности заключается вся тайна его разочарованности и его мнимого превосходства над презренной толпой. Другие светские люди, ведущие вместе с Онегиным пустую и веселую жизнь, совсем не одерживают побед над светскими женщинами или одерживают этих побед очень немного, так что не успевают притупить своего чувства с этой стороны. «Наука страсти нежной» продолжает быть для них привлекательной, потому что они встречают в ней серьезные трудности, которые они желают и надеются преодолеть. Для Онегина эти трудности не существуют; он наслаждается тем, к чему другие только стремятся, и вследствие неумеренного наслаждения он притупляет в себе вкус и влечение ко всему, что составляет содержание светской жизни.

До сих пор превосходство Онегина заключается только в том, что он лучше многих других умел «тревожить сердца кокеток записных». Легко может быть, что Пушкин любит и уважает своего героя именно за эту особенность его личности. Но кто имеет понятие о Белинском, тот, конечно, знает, что Белинский не мог бы относиться к Онегину с сочувствием, если бы видел в нем только искусного соблазнителя записных кокеток.

Итак, посмотрим, что будет дальше; посмотрим, за какое средство ухватится объевшийся Онегин, чтобы победить свой Katzenjammer и чтобы снова помириться с жизнью. Когда человеку надоело наслаждение и когда этот человек в то же время чувствует себя молодым и сильным, тогда он непременно начинает искать себе труда. Для него наступает пора тяжелого раздумья, он всматривается в самого себя, всматривается в общество; он взвешивает качество и количество своих собственных сил; он оценивает свойства тех препятствий, с которыми ему придется бороться, и тех общественных потребностей, которые стоят на очереди и ожидают себе удовлетворения. Наконец, из его раздумья выходит какое-нибудь решение, и он начинает действовать; жизнь ломает по-своему его теоретические выкладки; жизнь старается обезличить его самого и переработать по общей, казенной мерке весь строй его убеждений; он упорно борется за свою умственную и нравственную самостоятельность; и в этой неизбежной борьбе обнаруживаются размеры его личных сил. Когда человек прошел через эту школу размышления и житейской борьбы, тогда мы имеем возможность поставить вопрос: возвышается ли этот человек над безличной и пассивной массой или не возвышается? Но пока человек не побывал в этой переделке, до тех пор он в умственном и нравственном отношении составляет для нас такую же неизвестную величину, какую мы видим, например, в грудном ребенке. Если же человек, утомленный наслаждением, не умеет даже попасть в школу раздумья и житейской борьбы, то мы тут уже прямо можем сказать, что этот эмбрион, никогда не сделается мыслящим существом и, следовательно, никогда не будет иметь законного основания смотреть с презрением на пассивную массу. К числу этих вечных и безнадежных эмбрионов принадлежит и Онегин.

Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая за перо взялся, —
Хотел писать, но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его.
(Глава I. Строфа XLIII.)

Шляться в течение нескольких лет по ресторанам и по балетам, потом вдруг, ни с того, ни с сего, усесться за письменный стол и взять перо в руки, с тем чтобы сделаться писателем, - это фантазия по меньшей мере очень странная. Браться за перо зевая и в то же время ожидать, что перо напишет что-нибудь мало-мальски сносное, - это также нисколько не остроумно. Наконец, отвращение Онегина к упорному труду, - отвращение, которое так откровенно, признает сам Пушкин, - составляет симптом очень печальный, по которому мы уже заранее имеем право предугадывать, что Онегин навсегда останется эмбрионом. Но не будем торопиться в произнесении окончательного приговора. Когда человек входит в новую фазу жизни, тогда он поневоле идет ощупью, берется за непривычное дело очень неискусно, переходит от одной ошибки к другой, испытывает множество неудач и только посредством этих ошибок и неудач выучивается понемногу работать над теми вопросами, которые настоятельно требуют от него разрешения.

Онегин увидал, что он не может быть писателем и что сделаться писателем гораздо труднее, чем пообедать у Талона. Эта крошечная частица житейской опытности, вынесенная им из первого столкновения с вопросом о труде, по-видимому, не пропала для него даром. По крайней мере, вторая попытка его оказывается гораздо благоразумнее первой.

И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он с похвальной целью
Себе усвоить ум чужой.
(Строфа XLIV.)

Отрядом книг уставил полку;
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман и бред,
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку с пыльной их семьей
Задернул траурной тафтой.
(Строфа XLIV.)

Если бы Онегин расправился так бойко с одними русскими книгами, то в словах поэта можно было бы видеть злую, но справедливую сатиру на нашу тогдашнюю вялую и ничтожную литературу. Но, к сожалению, мы знаем доподлинно, из других мест романа, что Онегин умел читать всякие книжки, и французские, и немецкие (Гердера), и английские (Гиббона и Байрона), и даже итальянские (Манзони). В его распоряжении находилась вся европейская литература XVIII века, а он сумел только задернуть полку с книгами траурной тафтой. Пушкин, по-видимому, желал показать, что проницательный ум и неукротимый дух Онегина ничем не могут удовлетвориться и ищут такого совершенства, которого даже и на свете не бывает. Но показал он совсем не то. Он показал одно из двух: или то, что Онегин не умел себе выбрать хороших книг, или то, что Онегин не умел оценить и полюбить тех мыслителей, с которыми он познакомился. По всей вероятности, Онегина постигли обе эти неудачи, то есть и выбор книг был неудовлетворителен, и понимание было из рук вон плохо. Онегин, вероятно, накупил себе всякой всячины, начал глотать одну книгу за другой без цели, без системы, без руководящей идеи, почти ничего не понял, почти ничего не запомнил и бросил, наконец, это бестолковое чтение, убедивши себя в том, что он превзошел всю человеческую науку, что все мыслители - дурачье и что всех их надо повесить на одну осину. Это отрицание, конечно, очень отважно и очень беспощадно, но оно, кроме того, чрезвычайно смешно и для отрицаемых предметов совершенно безвредно. Когда человек отрицает решительно все, то это значит, что он не отрицает ровно ничего и что он даже ничего не знает и не понимает. Если этим легким делом сплошного отрицания занимается не ребенок, а взрослый человек, то можно даже смело утверждать, что этот бойкий господин одарен таким неподвижным и ленивым умом, который никогда не усвоит себе и не поймет ни одной дельной мысли. Онегин расправляется с книгами так, как он расправился выше с балетами Дидло и как он в III главе будет расправляться с глупой луной и с глупым небосклоном. Он произносит резкую фразу, которую доверчивые люди принимают за смелую мысль. Враждебное столкновение его с книгами составляет в его жизни последнюю попытку отыскать себе труд. После этой попытки Онегин и Пушкин окончательно убеждаются в том, что для высших натур не существует в жизни увлекательного труда и что чем человек умнее, тем больше он должен скучать. Сваливать таким образом всякую вину на роковые законы природы, конечно, очень удобно и даже лестно для тех людей, которые не привыкли и не умеют размышлять и которые посредством этого сваливания могут без дальнейших хлопот перечислить себя из тунеядцев в высшие натуры. У Пушкина особенно развита эта замашка выдумывать законы природы и ставить эти выдуманные законы, как границу, за которую не может проникнуть никакое исследование. Спрашивается, например, отчего люди скучают? На это можно отвечать: оттого, что они ничего не делают. А отчего они ничего не делают? Оттого, что за них работают другие люди. А это отчего происходит? На этот вопрос также можно отыскать ответ, но только, разумеется, тут придется въехать и в историю, и в политическую экономию, и в физиологию, и в опытную психологию. Но у Пушкина дело не доходит даже до второго вопроса. У него сию минуту готов закон природы. Пушкинский Фауст говорит, например, Мефистофелю: «Мне скучно, бес», а Мефистофель немедленно объясняет ему, что «таков вам положен предел» и что «вся тварь разумная скучает». И Фауст доверчиво и даже с некоторым ужасом выслушивает вздорную болтовню Мефистофеля, а потом для развлечения приказывает Мефистофелю утопить испанский трехмачтовый корабль, готовый пристать к берегам Голландии. Эта так называемая «Сцена из Фауста» составляет превосходный комментарий к «Евгению Онегину». В этой сцене демонизм, как понимает его Пушкин, доведен уже до последних границ нелепого и смешного. Тут уж для читателя становится ясно, что пушкинский Фауст - совсем не Фауст и совсем не высшая натура, а просто развеселый купеческий сынок, которому свойственно не топить трехмачтовые испанские корабли, а разрушать большие зеркала в русских увеселительных заведениях. Над Мефистофелем этот резвый юноша не имеет ни малейшей власти, но должность Мефистофеля исправляет при этом российском Фаусте толстый бумажник, наполненный кредитными билетами. Именно этот карманный Мефистофель и дает ему возможность бить зеркала, для того чтобы разнообразить жизнь и прогонять на несколько минут роковую скуку. Отнимите у российского Фауста бумажник, и он тотчас сделается тише воды, ниже травы, скромнее красной девушки. Вместе с вспышками демонической натуры пропадет и роковая скука. Фауст пойдет в чернорабочие и затеряется в той серой толпе, которую он отважно давил своими рысаками во времена своего господства над карманным Мефистофелем.

По натуре своей Онегин чрезвычайно похож на Фауста, который в романе топит испанские корабли, а в жизни крушит русские зеркала. И демонизм Онегина также целиком сидит в его бумажнике. Как только бумажник опустеет, так Онегин тотчас пойдет в чиновники и превратится в Фамусова. И тогда самый опытный наблюдатель ни за что не отличит его от той толпы, которую он презирал на том основании, что он будто бы «жил и мыслил».

Итак, Онегин скучает не от того, что он не находит себе разумной деятельности, и не оттого, что он - высшая натура, и не оттого, что «вся тварь разумная скучает», а просто оттого, что у него лежат в кармане шальные деньги, которые дают ему возможность много есть, много пить много заниматься «наукой страсти нежной» и корчить всякие гримасы, какие он только пожелает состроить. Ум его ничем не охлажден, он только совершенно не тронут и не развит. И г р у страстей он испытал настолько, насколько эта игра входит в «нашу страсти нежной». О существовании других, более сильных страстей, страстей направленных к идее, он даже не имеет никакого понятия подобно тому, как не имеет о них понятия пушкинский Фауст. Ж а р своего сердца Онегин истратил на будуарные сцены и на маскарадные похождения. Если Онегин думает, что жизнь томит его, то он думает чистый вздор; кого жизнь действительно томит, тот не поскачет на почтовых за наследством в деревню умирающего дяди. Ж и т ь, на языке Онегина, - значит гулять по бульвару, обедать у Талона, ездить в театры и на балы. Мыслить - значит критиковать балеты Дидло и ругать луну дурой за то, что она кругла. Ч у в с т в о в а т ь - значит завидовать волнам, которые ложатся к ногам хорошенькой барыни. К т о жил и мыслил подобно Онегину, т о т, разумеется, н е может не презирать людей, живущих менее роскошно и мыслящих не столь оригинально. Кто чувствовал одобно Онегину, т о г о, разумеется, тревожит призрак невозвратимых дней, то есть тех дней, когда случалось видеть вблизи ножки, ланиты, перси и разные другие интересные подробности женского тела. Таким образом, я ответил на все вопросы, поставленные мною в первой главе, и у нас оказался тот неожиданный результат, что Онегин - совсем не «дух отрицанья, дух сомненья», а просто - коварный изменщик и жестокий тиран дамских сердец. Мы увидим ниже, что этот результат оправдывается всем дальнейшим ходом романа.

Пушкин подружился с Онегиным и признал за ним право презирать людей в то время, когда Онегин, постигнув суетность науки, задергивал траурной тафтой полку с книгами. Вслед затем умер отец Онегина, и Евгений предоставил наследство кредиторам, -

Большой потери в том не видя.
Иль предузнав издалека
Кончину дяди-старика.

Действительно, дядя вскоре занемогает, и

Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал,
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман.

О предстоящих занятиях с больным дядей Онегин размышлял так:

Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу прочь.
Какое низкое коварство —
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чорт возьмет тебя!

Все это очень естественно и изложено очень хорошими стихами, но все это, очевидно, совершенно уравнивает Онегина с самыми презренными людьми презренной толпы. Из-за чего суетятся, сгибаются в дугу, актерствуют и подличают самые презренные люди? Из-за чего Молчалин ходит на задних лапках перед Фамусовым и перед всеми его важными гостями? - Из-за презренного металла, которым поддерживается бренное существование. А ради чего Онегин скачет с т р е м г л а в по почте и приготовляется к хождению на задних лапках перед умирающим родственником? - Денег ради, отвечает Пушкин со свойственной ему откровенностью. Онегин унижается перед дядей, Молчалин унижается перед начальником; побудительная причина у обоих одна и та же. С какой же стати Пушкин дает Онегину право презирать толпу, в которой молчалинство составляет самую темную и грязную сторону? Если Онегину необходимо упражняться в презрении, то ему следовало бы начать с самого себя и даже кончить самим собою, то есть сосредоточить навсегда все свое презрение на собственной личности и оставить толпу в покое, потому что даже такой мелкий человек толпы, как Молчалин, все-таки стоит выше блестящего денди Онегина. Молчалин подличает потому, что в русской жизни господствует, как остроумно заметил Помяловский, своеобразный экономический закон, вследствие которого человек, дающий работу, считает себя благодетелем человека, получающего и выполняющего работу. Очень немногие отрасли труда освободились от господства этого своеобразного закона, и, разумеется, то поприще, на котором подвизается Молчалин, относится к числу неосвободившихся отраслей. Подличая перед Фамусовым, Молчалин добивается только того, чтобы у него не отняли работы и чтобы ему платили за эту работу хорошие деньги. Разумна ли и полезна ли сама работа - за это Молчалин не отвечает, потому что не он ее выдумал. Дело Молчалина - трудиться, и он действительно трудится, и его начальник, Фамусов, сознается, что Молчалин - деловой человек. Когда же Онегин подличает перед дядей, тогда он ждет от дяди не работы и не задельной платы, а даровой подачки, что, конечно, несравненно унизительнее для человеческого достоинства. Онегину постыл упорный труд, и вследствие этого каждый человек, способный трудиться, имеет полное и разумное право смотреть на Онегина с презрением, как на вечного недоросля в умственном и в нравственном отношениях. Получив наследство, Онегин улучшает положение мужиков:

Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил:
Мужик судьбу благословил.

Это, конечно, недурно со стороны Онегина. Но это доказывает только, во-первых, что Онегин - не Плюшкин и не Гарпагон, и не Скупой Рыцарь, а во-вторых, что полученное наследство было достаточно велико. Легкий оброк, несмотря на всю свою легкость, все-таки давал Онегину полную возможность иметь в деревне «обед довольно прихотливый», пить с Ленским бордо и шампанское, а потом, после смерти Ленского, разъезжать в течение двух лет по России. Если бы наследство было менее значительно, то, по всей вероятности, мужику не пришлось бы благословлять судьбу, потому что Онегин вряд ли отказался бы от бордо, от странствований по России и от разных других удобств жизни, которые должны оплачиваться «легким оброком» или «старинной барщиной». Значит, отношения Онегина к мужикам украшают нашего героя только отрицательным достоинством, то есть спасают его от упрека в корыстолюбии.

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья…
На третий - роща, холм и поле
Его не занимали боле,
Потом уж наводили сон.
(Глава I. Строфа LIV.)

И, разумеется, хандра стала бегать за ним, «как тень или верная жена». Многим - в том числе и Пушкину - эта способность скучать всегда и везде кажется привилегией сильных умом, не способных удовлетворяться тем, что составляет счастье обыкновенных людей. Пушкин здесь, как и везде, подметил и обрисовал самый факт совершенно верно; но, чуть только дело доходит до объяснения представленного факта, Пушкин тотчас впадает в самые грубые ошибки. Действительно, человек, подобный Онегину, испорченный до мозга костей систематической праздностью мысли, должен скучать постоянно; действительно, такой человек должен кидаться с жадностью на всякую новизну и должен охладевать к ней, как только успеет в нее вглядеться; все это совершенно верно, но все это доказывает не то, что он слишком много жил, мыслил и чувствовал, а совсем напротив - то, что он вовсе не мыслил, вовсе не умеет мыслить, и что все его чувства были всегда так же мелки и ничтожны, как чувства остроумного джентльмена, завидующего счастливому бревну, на которое оперлась чья-то хорошенькая ножка. В области мысли Онегин остался ребенком, несмотря на то, что он соблазнил многих женщин и прочитал много книжек. Онегин, как десятилетний ребенок, умеет только воспринимать впечатления и совсем не умеет их перерабатывать. Оттого он и нуждается в постоянном притоке свежих впечатлений; пока перед его глазами мелькают новые картинки, невиданные переливы красок, непривычные комбинации линий и теней, до тех пор он спокоен, не хмурится и не пищит. Ум его по обыкновению находится в бездействии; наш герой широко раскрывает глаза и через эти раскрытые форточки совершенно пассивно втягивает в себя впечатления окружающего мира; когда декорации быстро переменяются, тогда форточки работают исправно, и пассивное втягивание впечатлений мешает нашему герою оставаться наедине с самим собою; когда же передвижение декораций прекращается и когда вследствие этого бесцельное глазение становится невозможным, тогда хроническое бездействие ума выдвигается на первый план, Онегин остается наедине с своей умственной нищетой, и, разумеется, ощущение этой безнадежной нищеты погружает его в то психическое состояние, которое называется скукой, тоской или хандрой. Все это нисколько не величественно и нимало не трогательно. Постоянным собеседником и приятелем Онегина, скучающего в деревне, становится его молодой сосед,

По имени Владимир Ленский,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет.
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.
(Глава II. Строфа VI.)

Плоды учености этого господина были, по всей вероятности, никуда не годны, потому что этому господину было «без малого осьмнадцать лет», а между тем он считал уже свое образование оконченным и помышлял только о том, чтобы поскорее жениться на Ольге Лариной, наплодить побольше детей и написать побольше стихотворений о романтических розах и о туманной дали. В чем заключались геттингенские свойства его души и в чем проявлялось его уважение к Канту, - это остается для нас вечной тайной. О его вольнолюбивых мечтах мы также ровно ничего не узнаем, потому что во время своих свиданий с Онегиным геттингенская душа только и делает, что тянет шампанское да врет эротические глупости. Неотъемлемой собственностью Ленского остаются, таким образом, длинные черные волосы, всегдашняя восторженность речи и пылкость духа с достаточной примесью странности. Все это вместе должно было делать его общество совершенно невыносимым для всякого мало-мальски серьезного и мыслящего человека; но Онегину эта недоучившаяся пифия, разумеется, очень понравилась по той простой причине, что Онегину прежде всего было необходимо хоть чем-нибудь занять ту или другую пару форточек, то есть дать какую-нибудь работу или глазам, или ушам. А так как Ленский болтал восторженно и неудержимо, то, стало быть, участь онегинских ушей была вполне обеспечена.

Пушкин уверяет нас, что беседы этих двух мыслителей были чрезвычайно разнообразны:

Меж ними все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в своем чреду,
Все подвергалось их суду.
(Глава II. Строфа XVI.)

В этих беседах могли бы обнаружиться и особенности геттингенской души и охлажденности онегинского ума; в этих беседах могли бы обрисоваться со всех сторон политические, нравственные и всякие другие убеждения Онегина и Ленского; но, к сожалению, в романе не представлено ни одной такой беседы, и вследствие этого мы имеем полное право крепко сомневаться в том, имелись ли у этих двух праздношатающихся джентльменов какие-нибудь убеждения.

Читатели мои, по всей вероятности, знают и помнят очень хорошо, что Пушкин в «Евгении Онегине» рассуждает чрезвычайно пространно о всевозможных предметах, очень мало относящихся к делу; тут и дамские ножки, и сравнение аи с бордо, и негодование против альбомов петербургских дам, и соображения о том, что наше северное лето - карикатура южных зим, воспоминания о садах лицея и многое множество других вставок и украшений. А между тем, когда нужно решить действительно важный вопрос, когда надо показать, что у главных действующих лиц были определенные понятия о жизни и о междучеловеческих отношениях, тогда наш великий поэт отделывается коротким и совершенно неопределенным намеком на какие-то разнообразные беседы, которые будто бы рождали споры и влекли к размышлению. Один такой спор, очевидно, охарактеризовал бы Онегина несравненно полнее, чем десятки очень милых, но совершенно ненужных подробностей о том, как он играл на биллиарде тупым кием, как он садился в ванну со льдом, в котором часу он обедал, и так далее. Ни одного такого спора мы не видим в романе. И это еще не все. Пушкин упоминает о разнообразных беседах в строфе XVI II главы, а в XV строфе он сообщает нам такие подробности, которые, быть может, делают величайшую честь нежности онегинского сердца, но которые в то же время совершенно уничтожают возможность серьезных споров, влекущих к размышлению:

Поэта пылкий разговор,
И ум, еще в сужденьях зыбкий,
И вечно вдохновенный взор —
Онегину все было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству —
И без меня пора придет;
Пускай покамест он живет
Да верит мира совершенству.

Какой же дельный спор, какой же серьезный обмен мыслей возможен тогда, когда один из собеседников постоянно старается воздерживаться от охладительных слов и когда другой собеседник постоянно пылает, то есть постоянно нуждается в охлаждении? Если мы пересмотрим те предметы разговора, которые перечислены Пушкиным в XVI строфе, то мы немедленно убедимся в том, что споры об этих предметах были совершенно невозможны без охладительных слов со стороны Онегина. Если эти споры действительно влекли к размышлениям, то они должны были состоять почти исключительно в том, что Ленский фантазировал и предавался сладостному оптимизму, а Онегин произносил разные печальные истины и охладительные слова. В самом деле, что их занимало? Во-первых - племен минувших договоры. Хотя это выражение очень неудачно и неясно, однако, можно понять, что тут дело идет об исторических вопросах. Ясное дело, что Ленский, как идеалист и как поэт, должен был строить в области истории разные красивые и трогательные теодицеи, а Онегин, как скептик, должен был разрушать эти построения охладительными аргументами. Если даже мы примем слово д о г о в о р ы в его точном и буквальном значении, то и тогда спор вряд ли обойдется без охладительных слов. Об Анталкидовом мире или о договоре Олега с греками можно, конечно, рассуждать совершенно безопасно и беспристрастно, но, по всей вероятности, друзья наши не забирались в такую глубокую древность: если же они беседовали о каком-нибудь договоре поновее, например, о Священном союзе , или о Венском конгрессе , или о карлсбадских конференциях , то Ленский с большим удобством мог предаваться неосновательным восторгам, против которых необходимо было действовать охладительными словами. Во-вторых - плоды н а у к. Тут все зависит от того, к а к и е плоды. О математических сочинениях Эйлера или Лагранжа можно рассуждать без охладительных слов. Но если только друзья наши брали что-нибудь поживее, например, систему мира Лапласа или теорию перерождений Ламарка, то охладительные слова становились неизбежными, потому что такие ученые, как Лаплас и Ламарк, разрушают очень многие заблуждения, весьма драгоценные для юных идеалистов и романтиков. А так как друзья наши вряд ли беседовали об аналитической геометрии и так как, по всей вероятности, они выбирали те плоды наукии, которые, так или иначе, затрагивают общие вопросы миросозерцания, то, стало быть, и о плодах науки нельзя было спорить без охладительных слов. В-третьих - добро и зло, то есть основания нравственности. Тут столкновение противоположных убеждений совершенно неизбежно, и необходимость охладительных слов до такой степени очевидна, что нечего об этом и распространяться. В-четвертых, предрассудки вековые. Если происходил спор о вековых предрассудках, то этот спор мог принимать одну из двух главных форм: или Онегин считал какое-нибудь мнение за предрассудок, а Ленский доказывал его разумность, или же, наоборот, Ленский нападал на предрассудок, а Онегин его отстаивал. В первом случае Ленский, как юноша и поэт, брал под свое покровительство разные красивые иллюзии, которые Онегин, как человек, познакомившийся с жизнью, отрицал и осмеивал. Во втором случае Ленский, как юный и горячий представитель чистой теории, не склоняющейся ни на какие компромиссы, осуждал, с высоты своей идеи, разные мелкие слабости общества, которые Онегин, как опытный человек, считал извинительными или даже неизбежными. В том и другом случае Онегину пришлось бы совершенно отказаться от спора, если бы он захотел воздержаться от охладительных слов. В-пятых - гроба тайны роковые. Час от часу не легче. Если возможен какой-нибудь cпор о роковых тайнах гроба, то этот опор может происходить только насчет бессмертия души. Между Онегиным и Ленским спор, без сомнения, должен был завязаться так, что Онегин отрицал, а Ленский утверждал. Начиная такой спор, Онегин, очевидно, затрагивал такой предмет, который составлял для юного идеалиста величайшую и неприкосновеннейшую драгоценность. Как бы мягко и осторожно Онегин ни выражался, во всяком случае уже тот факт, что он ставил знак вопросительный там, где Ленский ставил точку или знак восклицательный, один этот факт, говорю я, должен был произвести на несчастного поэта гораздо более потрясающее впечатление, чем всевозможные охладительные слова. В-шестых - судьбы и жизнь. Ну, это выражение так неясно и так растяжимо, что о нем нечего и говорить.

Я уже показал выше, что при этой политике совершенно невозможны серьезные разговоры о предметах, вызывающих на размышление. И так как Пушкин нам действительно не сообщает ни одного подобного разговора, то мы имеем полное право утверждать, что Онегин и Ленский были совершенно не способны к серьезным рассуждениям и что Пушкин, желая поставить их на пьедестал, упомянул мимоходом о разных высоких предметах, до которых ни ему самому, ни его героям никогда не была никакого дела. Договоры племен, вековые предрассудки, роковые тайны - все это одни слова, к которым критик должен относиться с крайней недоверчивостью.

Любопытно заметить, что грациозная мягкость изменяет Онегину именно тогда, когда она была необходима и когда охладительное слово было не только очень невежливо, но еще кроме того совершенно бесполезно. Вот каким образом Онегин рассуждает об Ольге, в которую, как ему известно, давно уже влюблен Ленский:

В чертах у Ольги жизни нет,
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне.
(Глава III. Строфа V.)

Эта тирада, очевидно, было оказана только для того, чтобы полюбоваться насмешливой холодностью своего взгляда на природу и на жизнь. Ленскому эта грубая и бестолковая выходка против Ольги показалась очень неприятной, и, кроме этой, совершенно бесплодной неприятности, ровно ничего не вышло и не могло выйти из охладительного слова, произнесенного Онегиным ни к селу, ни к городу, для услаждения собственного слуха. Впрочем, надо и то сказать, что Ленский сам напрашивается на подобные дерзости: он лезет к Онегину с такими конфиденциальными разговорами об Ольге, которые совершенно несовместны с серьезным уважением любящего мужчины к любимой женщине. Он с бокалом шампанского анализирует Ольгу с пластической точки зрения, и этому занятию он предается уже после того, как Онегин сравнил эту Ольгу с глупой луной. Вот его подлинные слова:

Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!
(Глава IV. Строфа XLVIII.)

Когда Базаров сказал своему другу несколько слов о плечах женщины, которую он видел в первый раз, тогда наша критика и наша публика порешили, что Базаров - ужасный циник. Но если бы критика и публика потрудились перечитать «Евгения Онегина», то они увидели бы, что идеалист и романтик Ленский далеко перещеголял материалиста и эмпирика Базарова. Базаров говорил о незнакомой женщине, Ленский, напротив того, - о той девушке, в которую он был влюблен с детства; Базаров говорил только о плечах, а Ленский - о плечах и о груди. Стало быть, упрек в цинизме относится по всем правам к пламенным идеалистам двадцатых годов, а не к холодным реалистам нашего времени. Впрочем, это совершенно естественно, потому что, как нам известно даже из прописей, праздность есть мать всех пороков, а в деле праздности Базарову, конечно, мудрено тягаться с Онегиным и с Ленским. Праздность Онегина так колоссальна, что он даже

Дома целый день
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
На биллиарде в два шара
Играет с самого утра.
(Глава IV. Строфа XL1V.)

При таком бездействии мысли вранье на разные темы составляет, конечно, одно из лучших украшений жизни.

Чтобы дорисовать личность Ленского, надо разобрать его дуэль с Онегиным. Тут читатель решительно не знает, кому отдать пальму первенства по части тупоумия - Онегину или Ленскому. Единственное возможное объяснение этого нелепейшего случая состоит в том, что оба они, Ленский и Онегин, совершенно ошалели от безделья и от мертвящей скуки. Онегину захотелось взбесить Ленского и таким образом отмстить ему за то, что у Лариных на именины Татьяны собралось много гостей, между тем как Ленский говорил Онегину, что не будет никого из посторонних. Чтобы исполнить свое намерение, Онегин танцует с Ольгой сначала вальс, потом мазурку, потом котильон. Во время танцев он,

Наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмет - и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче.
(Глава V. Строфа XLIV.)

Но, спрашивается, что же он мог видеть? Что Онегин наклонялся к Ольге и шептал ей что-то, в этом, кажется, нет ничего преступного. Кавалеры обыкновенно говорят с дамами во время танцев, и никто не обязывает их говорить так громко, чтобы каждое слово было слышно во всех концах залы. Пошлого мадригала Ленский не мог ни видеть, ни слышать, потому что он был произнесен шопотом. Заметить пожатие руки было также невозможно, потому что это движение, мускулов совершенно неуловимо для глаз. Что Ольга улыбалась и краснела - это Ленский, конечно, мог видеть; но, во-первых, во время танцев никто не хмурится; а во-вторых, Ольга могла раскраснеться именно от движения; наконец, если бы даже Ленский мог быть твердо убежден в том, что Онегин говорит Ольге комплименты насчет ее наружности и что Ольга улыбается и краснеет от удовольствия, то и тогда он не имел бы никакого основания сердиться ни на Онегина, ни на Ольгу. В двадцатых годах комплименты были еще в полном ходу, и дамы были еще так наивны, что находили их лестными и приятными. Стало быть, ни Онегин, ни Ольга не позволили себе решительно ничего такого, что выходило бы из уровня принятых обычаев. Но Ленский лезет на стены:

Не в силах Ленский снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули - больше ничего —
Вдруг разрешат судьбу его.
(Глава V. Строфа XLV.)

А весь удар состоял в том, что Ольга не пошла танцовать с ним котильон. А не пошла она по той законной причине, что ее уже заранее пригласил Онегин. Легко может быть, что в двадцатых годах действительно существовали такие чудаки, которые принимали подобные события за жестокие удары. Но в таком случае надо будет сознаться, что у романтиков двадцатых годов была в голове своя оригинальная логика, о которой мы в настоящее время не можем составить себе почти никакого понятия. Кроме того, не мешает заметить, что женам этих чувствительных и пламенных романтиков было, по всей вероятности, очень скверно жить на свете.

Трагедия по поводу котильона происходит за неделю с небольшим до срока, назначенного для свадьбы Ленского, который знал и любил свою невесту с самого детства. Если Ленский осмеливается оскорблять бессмысленными подозрениями ту девушку, которую он знает с малых лет, и если эти подозрения могут возникнуть от каждого взгляда, брошенного Ольгою на постороннего мужчину, то, спрашивается, когда же и при каких условиях установятся между мужем и женою разумные отношения, основанные на взаимном доверии? И если о разумном взгляде на женщину не имеет никакого понятия геттингенская душа, читающая Шиллера и поклоняющаяся Канту, то, спрашивается, какая же разница существует между геттингенской душой и душой вятской или симбирской? И что за охота была Пушкину посылать Ленского в туманную Германию за плодами учености и за какими-то вольнолюбивыми мечтами, когда этому Ленскому суждено было только сказать и сделать в романе несколько плоскостей, которым он мог бы с величайшим удобством научиться не только в своей деревне, но даже и в какой-нибудь букеевской орде? Что же касается до длинных волос, которые Ленский, по свидетельству Пушкина, также привез с собою из туманной Германии, то мне кажется, что они, при тщательном уходе, могли бы вырасти и в России.

Приехав домой после измены коварной Ольги, Ленский посылает Онегину:

…Приятный, благородный,
Короткий вызов, иль к а р т е л ь.

К сожалению, Пушкин не представляет нам того письма, которое написал по этому поводу «поклонник Канта и поэт». У Пушкина сказано только, что

Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.

Но так как вызов надо же чем-нибудь мотивировать, то было бы очень любопытно посмотреть, каким образом Ленский вывернулся из этой задачи, то есть каким образом он ухитрился писать к Онегину о небывалом оскорблении. Впрочем, рыбак рыбака видит издалека. Ленский, вероятно, предчувствовал, что всякая пошлость непременно найдет себе сочувственный отзыв в душе его бывшего друга и что, следовательно, в сношениях с этим бывшим другом можно нарушать совершенно безбоязненно все правила обыкновенной человеческой логики. Ленский, по-видимому, понимал, что Онегин, как светский человек, есть прежде всего машина, которая при известном прикосновении непременно должна произвести известное движение, хотя бы это движение при данных условиях было совершенно бессмысленно и даже крайне неуместно. Разумеется, Онегин вполне оправдывает надежды своего достойного друга. Получивши «приятный, благородный, короткий вызов», он, как образованный денди, не требует никаких дальнейших объяснений и отвечает приятно, благородно, коротко, «что он всегда готов». Секундант Ленского тотчас уезжает, а Онегин, «наедине с своей душой» начинает соображать, что эта душа наделала премного глупостей. Онегин недоволен сам собой. Пушкин говорит:

И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых, пускай поэт
Дурачится: в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком-бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь:
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно, время улетело…
К тому ж - он мыслит - в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шопот, хохотня глупцов…
И вот общественное мненье!..
Пружина чести, наш кумир!..
И вот на чем вертится мир!»
(Глава VI. Строфа X, XI.)

Евгений, как видите, любит юношу всем сердцем; кроме того, строгий разбор, произведенный на тайном суде совести, говорит ему, что муж с честью и с умом не стал бы щетиниться, как зверь, и не позволил бы себе стрелять в восемнадцатилетнего разыгравшегося мальчика. На одну чашку весов Онегин кладет жизнь юноши, которого он любит всем сердцем, и, кроме того, здравые требования ума и чести, - те требования, которые сформулированы строгим разбором тайного суда. На другую чашку Онегин кладет шопот и хохотню глупцов, которых натравит старый дуэлист и злой сплетник, достойный, по мнению самого же Онегина, самого полного презрения. Вторая чашка тотчас перетягивает, и догадливый читатель немедленно может составить себе очень наглядное понятие о том, как сильно умеет Онегин любить и как высоко ценит он свое собственное уважение. - Я должен убить моего друга, рассуждает Онегин, я должен оказаться перед тайным судом моей совести мужем без чести и без ума, я должен это сделать непременно, потому что, в противном случае, дураки, которых я презираю, будут шептать и смеяться.

Из этого процесса мысли мы видим ясно, что слова: «друг», «совесть», «честь», «ум», «дураки», «презирать» не имеют для Онегина никакого осязательного смысла. Как негр, задавленный непосильным трудом, тяжелыми лишениями и ежедневными побоями, теряет способность любить, ненавидеть, презирать и рассуждать, превращается в тупое вьючное животное, способное только к пассивному повиновению и к машинальной работе из-под палки, так и Онегин, задавленный умственною пустотой и гнетом светских предрассудков, навсегда потерял силу и уменье чувствовать, мыслить и действовать, не испрашивая на то соизволения у той толпы, которую он величественно презирает. Личное понятие, личные чувства, личные желания Онегина так слабы и вялы, что они не могут иметь никакого ощутительного влияния на его поступки. Поступит он во всяком случае так, как того потребует от него светская толпа; он даже не подождет, чтобы эта толпа выразила ясно свое требование; он его угадает заранее; он с утонченною угодливостью раба, воспитанного в рабстве с колыбели, предупредит все желания этой толпы, которая, как избалованный властелин, разумеется, даже и внимания не обратит на то, какими усилиями и жертвами ее верный раб, Онегин, купил себе право оставаться в ее глазах джентльменом самой безукоризненной бесцветности. И толпа поступает совершенно справедливо, когда не обращает внимания на усилия и жертвы верного раба; верный раб верен только потому, что не смеет сделаться неверным; он боится своего господина и в то же время вместе с другими столь же трусливыми и верными рабами ежеминутно ругает его за глаза, подобно тому, как это делают все лакеи, проникнутые духом лакейства до мозга костей. Этой лакейской замашкой ругать за глаза строгого господина объясняется то презрение к толпе, которым драпируется Онегин. Это красивое презрение - чувство совершенно платоническое; оно целиком улетучивается в словах; как только приходится действовать, так это презрение сменяется тотчас самым плоским и раболепным благоговением.

Спрашивается теперь, каким образом должен был отнестись поэт к этой черте в характере Онегина? Мне кажется, он должен был понять весь глубокий комизм этой черты, он должен был всеми силами своего таланта подметить и разработать в этой черте все ее смешные стороны, он должен был осмеять, опошлить и втоптать в грязь без малейшего сострадания ту низкую трусость, которая заставляет неглупого человека играть роль вредного идиота, для того чтобы не подвергнуться робким и косвенным насмешкам настоящих идиотов, достойных полного презрения. Поступая таким образом, поэт оказал бы действительную и серьезную услугу общественному самосознанию; он бы заставил толпу смеяться над теми формулами тупоумия и безличности, на которые она, по своей недогадливости и инерции мысли, привыкла смотреть не только равнодушно, но даже благосклонно.

Так ли поступил Пушкин? Нет, он поступил как раз наоборот. В своем взгляде на положение Онегина он сам оказался человеком светской толпы и употребил все силы своего таланта на то, чтобы из мелкого, трусливого, бесхарактерного и праздношатающегося франтика сделать трагическую личность, изнемогающую в борьбе с непреодолимыми требованиями века и народа. Вместо того чтобы сказать читателю: как пуст, смешон и ничтожен мой Онегин, убивающий своего друга в угоду дуракам и негодяям, Пушкин говорит: «и вот на чем вертится мир!», точно будто бы отказаться от бессмысленного вызова - значит нарушить мировой закон.

Возвышая таким образом в глазах читающей массы те типы и те черты характера, которые сами по себе низки, пошлы и ничтожны, Пушкин всеми силами своего таланта усыпляет то общественное самосознание, которое истинный поэт должен пробуждать и воспитывать своими произведениями. Сваливая на общие причины, на неумолимую судьбу и на мировые законы вину позорных ошибок, от которых каждый умный и энергический человек может уберечься силами своей собственной личности, Пушкин оправдывает и поддерживает своим авторитетом робость, беспечность и неповоротливость индивидуальной мысли. Он подавляет личную энергию, обезоруживает личный протест и укрепляет те общественные предрассудки, которые каждый мыслящий человек обязан разрушать всеми силами своего ума и всем запасом своих знаний. «И вот на чем вертится мир!» Как вам нравится это наивное признание Пушкина, что для него весь мир сосредоточивается в тех малочисленных кружках фешенебельного общества, в которых люди, обожающие «пружину чести», из благоговения к этой пружине стреляются со своими друзьями против собственного желания и против собственного убеждения?

Сделавши замечательное открытие, что мир вертится на пружине чести, Пушкин далеко превосходит Людовика-Филиппа, придумавшего остроумное выражение «le pays legal» {Легальная страна. Ред.} для обозначения тех французов, которые пользовались правом голоса на выборах депутатов. У Людовика Филиппа огромное большинство французов остается за пределами законной Франции, а у Пушкина огромное большинство людей остается за пределами существующего мира, - что, без сомнения, гораздо более остроумно.

Онегин остается ничтожнейшим пошляком до самого конца своей истории с Ленским, а Пушкин до самого конца продолжает воспевать его поступки, как грандиозные и трагические события. Благодаря превосходному рассказу нашего поэта читатель видит постоянно не внутреннюю дрянность и мелкость побуждений, а внешнюю красоту и величественность хладнокровного мужества и безукоризненного джентльменства.

…Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить, но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет.
На грудь кладет тихонько руку
И падает.
(Глава VI. Строфы XXX, XXXI)

Господи, как красиво! Люди переходят твердою походкой ровно четыре шага, четыре смертные ступени. Два человека без всякой надобности идут на смерть и смотрят ей в глаза, не обнаруживая ни малейшего волнения. Так это красиво и так это старательно воспето, что читатель, замирая от ужаса и преклоняясь перед доблестями храбрых героев, даже не осмелится и не сумеет подумать о том, до какой степени глупо все это происшествие и до какой степени похожи величественные героя, соблюдающие твердость и тишину походки, на жалких дрессированных гладиаторов, тративших всю свою энергию на то, чтобы в предсмертных муках доставить удовольствие зрителям красивой позитурой тела. А между тем, эти зрители были злейшими врагами гладиаторов, и если бы гладиаторы направили свою энергию не на красивые позы, а на тупоумных любителей этих поз, то легко могло бы случиться, что они навсегда избавили бы себя от печальной необходимости тешить праздных дураков красивыми позами. Надо полагать, что гладиаторы были очень глупы и что глупость их, к сожалению, не умерла вместе с ними.

Но, кроме общей гладиаторской глупости, поведение Онегина в сцене дуэли заключает в себе еще свою собственную, совершенно специальную глупость или дрянность, которая до сих пор, сколько мне известно, была упущена из виду самыми внимательными критиками. То обстоятельство, что он принял вызов Ленского и явился на поединок, еще может быть до некоторой степени объяснено, - хотя, конечно, не оправдано, - влиянием светских предрассудков, сделавшихся для Онегина второю природой. Но то обстоятельство, что он, «всем; сердцем юношу любя» и сознавая себя кругом виноватым, целил в Ленского и убил его, может быть объяснено только или крайним малодушием, или непостижимым тупоумием. Светский предрассудок обязывал Онегина итти навстречу опасности, но светский предрассудок нисколько не запрещал ему выдержать выстрел Ленского и потом разрядить пистолет на воздух. При таком образе действий и волки были бы сыты, и овцы были бы целы. Репутация храбрых гладиаторов была бы спасена: Ленский, вполне удовлетворенный и обезоруженный, пригласил бы Онегина быть шафером на его свадьбе, а Онегин, сказавший Ольге пошлый мадригал и оказавший себя мячиком предрассуждений, за все эти продерзости был бы наказан тем неприятным ощущением, которое доставляет каждому порядочному человеку созерцание пистолетного дула, направленного прямо на его собственную особу. Конечно, Ленский мог убить или тяжело ранить Онегина, которому в таком случае не пришлось бы быть шафером на предстоящей свадьбе, но эта перспектива нисколько не должна была конфузить Онегина, если только он действительно был утомлен жизнью и совершенно искренно тяготился ее пустотой. Онегин не должен был колебаться ни одной минуты, когда ему надо было решать на практике вопрос, кому жить, ему или Ленскому? Он ни на одну минуту не должен был ставить собственную опротивевшую ему жизнь на одну доску с свежей жизнью влюбленного юноши. Однако он поступил как раз наоборот. Он первый стал поднимать свой пистолет и выстрелил именно в то самое время, когда Ленский начал прицеливаться.

Почему же он это сделал? Или потому, что не сообразил заранее, как ему следовало распорядиться, или же потому, что чувство самосохранения одержало верх над всеми предварительными соображениями. Первое предположение очень неправдоподобно; сообразить было немудрено; если Онегин не умеет подумать даже тогда, когда от его размышлений зависит жизнь юноши, которого он любит всем сердцем, то, значит, он совсем не способен шевелить мозгами. С этим трудно согласиться, хотя, разумеется, умственные способности Онегина очень неблистательны и совершенно испорчены бездействием. Остается второе предположение, которое, по моему мнению, совершенно основательно. Онегин, несмотря на свое хроническое зевание и несмотря на свою замашку ругать жизнь всякими скверными словами, очень любит эту самую жизнь и никак не согласится променять ее не только на «покои небытия», но даже и на какую-нибудь другую жизнь, более разумную и более деятельную. Умирать ему совсем не хочется, потому что, как ни ругай нашу юдоль бедствий, а все-таки в этой юдоли есть для богатого собственника и устрицы, и омары, и бордо, и клико, и прекрасный пол. Устроить себе какую-нибудь новую жизнь ему также совсем не хочется, потому что ни для какой другой жизни он не годится. Он с своей вечной скукой может прожить очень спокойно, приятно и комфортабельно лет до восьмидесяти, и когда Ленский стал целиться, тогда Онегин смекнул в одну секунду, что милую скуку позволительно ругать и проклинать, но что с нею вовсе не следует расставаться преждевременно.

Пушкин так красиво описывает мелкие чувства, дрянные мысли и пошлые поступки, что ему удалось подкупить в пользу ничтожного Онегина не только простодушную массу читателей, но даже такого замечательного человека и такого тонкого критика, как Белинский. «Мы, - говорит Белинский, - нисколько не оправдываем Онегина, который, как говорит поэт, был должен оказать себя не мячиком предрассуждений, не пылким мальчиком-бойцом, но мужем с честью и умом; но тирания и деспотизм! светских и житейских предрассудков таковы, что требуют для борьбы с собою героев. Подробности дуэли Онегина с Ленским - верх совершенства в художественном отношении» (стр. 563).

И это все! Хорош приговор. Он не оправдывает Онегина, а между тем тут же утверждает, что только герой на месте Онегина поступил бы иначе. Значит, вполне оправдывает, потому что мы не имеем никакого права требовать от обыкновенных людей таких подвигов нравственного мужества, которые превышают средний уровень обыкновенных человеческих сил. Но разве ж это правда? Разве в самом деле надо быть героем, чтобы уметь любить своего друга и чтобы не убивать собственноручно, из низкой трусости, тех людей, которых мы любим всем сердцем? Высказывая ту дикую мысль, что эти отрицательные подвиги доступны только героям, Белинский унижает человеческую природу и без всякой надобности является защитником нравственной гнилости и тряпичности. А вводит его в этот тяжелый грех его крайняя впечатлительность, подкупленная тем обстоятельством, что «подробности дуэли Онегина с Ленским - верх совершенства в художественном отношении». Если бы Белинский потрудился задать себе вопрос, на что потрачено это художественное совершенство и к чему оно клонится, то он немедленно убедился бы в том, что за такие художественные фокусы надо не превозносить, а строго порицать поэта. Фанатические драмы Кальдерона могли быть превосходны в художественном отношении, но влияние их на испанское общество было во всяком случае отвратительно.

К Ленскому Белинский относится очень справедливо и без малейшей нежности, вероятно потому, что ему самому приходилось встречать романтиков в действительной жизни. «Люди, подобные Ленскому, - говорил Белинский, - при всех их неоспоримых достоинствах (?), не хороши тем, что они или перерождаются в совершенных филистеров, или, если сохраняют навсегда свой первоначальный тип, делаются теми устарелыми мистиками и мечтателями, которые так же неприятны, как и старые идеальные девы, и которые больше враги всякого прогресса, нежели люди просто, без претензий, пошлые. Вечно копаясь в самих себе и становя себя центром мира, они спокойно смотрят на все, что делается в мире, и твердят о том, что счастье внутри нас, что должно стремиться душою в надзвездную сторону мечтаний и не думать о суетах этой земли, где есть и голод, и нужда, и… Ленские не перевелись и теперь: они только переродились. В них уже не осталось ничего, что так обаятельно прекрасно (?) было в Ленском; в них нет девственной чистоты его сердца (?), в них только претензии на великость и страсть марать бумагу. Все они поэты, и стихотворный балласт в журналах доставляется одними ими. Словом, это теперь самые несносные, самые пустые и пошлые люди» (стр. 564 и 565).

С этими словами Белинского я совершенно согласен; не вижу я только никаких неоспоримых достоинств в Ленском; не нахожу в нем ничего обаятельно прекрасного и не умею восхищаться девственной чистотой его сердца, потому что решительно не понимаю, кому нужна эта девственная чистота, какую она может принести пользу и какими прочными качествами ума и характера она застрахована от грязнящих и развращающих прикосновений действительной жизни. Если из приведенной мною цитаты выбросить вон неоспоримые достоинства, обаятельно прекрасное и девственную чистоту, то в остатке получится энергический и строгий приговор последовательного реалиста не только над одними романтиками, но и над всеми художниками, оставляющими без внимания горе и нужду современной действительности. Если, по мнению Белинского, несносны, пусты и пошлы те люди, которые стремятся душою в надзвездную сторону мечтаний, то, очевидно, не за что миловать и тех людей, которые стремятся душою в мертвую тишину исторического прошедшего. И те, и другие, одинаково отвертываются от суеты этой земли, «где есть и голод, и нужда, и…», а именно в этом презрении к суете земли и заключается их настоящая вина. Раз как они уже отвернулись от суеты земли, тогда уже решительно все равно, в какую бы сторону они ни смотрели. Тогда они уже отрезанный ломоть, и о них можно совершенно справедливо сказать вместе с Белинским, что «это теперь самые несносные, самые пустые и пошлые люди».

Не мешает также заметить, что эти слова Белинского чрезвычайно сильно задевают самого Пушкина, который в течение всей своей поэтической деятельности постоянно и систематически игнорировал и голод, и нужду, и все остальные болячки действительной жизни. Когда же он случайно натыкался на какую-нибудь крошечную болячку, тогда он обыкновенно брал ее под свое покровительство, то есть старался доказать ее роковую необходимость. Это, пожалуй, будет даже похуже, чем стремиться душою в надзвездную сторону мечтаний.

После смерти Ленского Онегин отправляется странствовать по России, везде хмурится и пищит, везде смотрит с бессмысленным презрением на занятия суетной толпы и, наконец, доходит до такой нелепости, что начинает завидовать больным, которых он видит на кавказских минеральных водах.

Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? Ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать! Тоска, тоска!

Размышления Белинского по поводу этих бессмысленных жалоб чрезвычайно любопытны; они дают нам самое наглядное понятие о глубокой искренности нашего великого критика, о его необыкновенной правдивости и о его изумительной способности принимать за чистую монету каждое человеческое слово, даже такое, в котором очень нетрудно распознать самую грубую ложь и самое нахальное шарлатанство. «Какая жизнь! - восклицает Белинский. - Вот оно, то страдание, о котором так много пишут и в стихах, и в прозе, на которое столь многие жалуются, как будто и в самом деле знают его; вот оно, страдание истинное, без котурна, без ходуль, без драпировки, без фраз - страдание, которое часто не отнимает ни сна, ни аппетита, ни здоровья, но которое тем ужаснее!.. Спать ночью, зевать днем, видеть, что все из-за чего-то хлопочут, чем-то заняты, один - деньгами, другой - женитьбой, третий - болезнью, четвертый - нуждою и кровавым потом работы, - видеть вокруг себя и веселье, и печаль, и смех, и слезы, видеть все это и чувствовать себя чуждым всему этому, подобно Вечному Жиду, который среди волнующейся вокруг него жизни сознает себя чуждым жизни и мечтает о смерти, как о величайшем для него блаженстве; это страдание не совсем понятное, но оттого не меньше страшное. Молодость, здоровье, богатство, соединенные с умом, сердцем; чего бы, кажется, больше для жизни и счастья? Так думает тупая чернь и называет подобное страдание модной причудой» (стр. 554).

Я без малейшего колебания записываюсь в ряды тупой черни и вместе с этой тупой чернью радикально отрицаю и беспощадно осмеиваю то ужасное страдание, над которым так добродушно сокрушается Белинский. На Вечного Жида российский помещик Онегин не похож нисколько, и сравнивать их между собою нет ни малейшей надобности. Вечный Жид, говорят, был так устроен, что никак не мог умереть; вследствие этой странной особенности своего организма он действительно имел полное основание мечтать о смерти, как о величайшем блаженстве. Но Онегин этого основания вовсе не имеет, и фантастическая фигура Вечного Жида, воплотившего в себе такое страдание, которое далеко превышает размеры человеческих сил и человеческого терпения, приплетена тут ни к селу, ни к городу. Белинский сам подозревает, что «онегинское страдание» не отнимает ни сна, ни аппетита, ни здоровья, но, по своей великодушней доверчивости, наш критик полагает, что оно тем ужаснее.

Да, действительно ужасно! Таким страданием страдают в водевилях неутешные вдовы, которые во время пьесы плачут о муже и сквозь слезы кокетничают с юным офицером, а перед самым падением занавеси вытирают глазки платочком и объявляют растроганным зрителям в заключительном куплете, что спасительное время и новая любовь исцеляют самые глубокие раны растерзанных вдовьих сердец. У этих милых вдов страдание тоже сидит в самой глубине души, так глубоко, что не может иметь никакого влияния на различные отправления физического организма. Сердце вдовы разбито, но тело ее жиреет и процветает во все свое удовольствие. Простое человеческое страдание, не водевильное и не онегинское, не забирается в такую недосягаемую глубину и вследствие этого разъедает и прожигает насквозь тот организм, в котором оно гнездится. Я должен признаться, что, как грубый реалист, я только это последнее, грубое и не глубокое страдание считаю истинным. Когда же несчастный страдалец спит по восьми часов в сутки, ест, как здоровый бурлак, и толстеет от глубокой печали, тогда я осмеливаюсь утверждать, что этот цветущий мученик - большой шутник, выкидывающий самые уморительные коленца. Посудите сами: не шутник ли этот Онегин? Вздумал нас уверять, что он завидует больным и раненым! Но он нас не обманет. Мы знаем очень хорошо, что зависть возможна только тогда, когда она направлена на такой предмет, которого завидующий человек не может себе присвоить собственными силами. Больной может завидовать здоровому, потому что больной не в состоянии сделаться здоровым по собственному желанию. Нищий может завидовать миллионеру по той же самой причине. Но в обратном направлении зависть не имеет никакого смысла, потому что здоровый человек может, когда ему заблагорассудится, расстроить свое здоровье, а миллионер во всякую данную минуту может превратиться в нищего. Зачем, говорит Онегин, я пулей в грудь не ранен? Ну, не шут ли он гороховый? Это он говорит на Кавказе и говорит в то время, когда Кавказ еще не был покорен и замирен. Да кто же ему мешает поступить юнкером в действующую армию и получить в грудь не только одну пулю, а, пожалуй, даже хоть целую дюжину? Но ему вовсе не хочется иметь в груди пулю; ему желательно только рассуждать об удовольствии быть раненым, о блаженстве тульского заседателя, лежащего в параличе, и о великом несчастье того человека, который молод и чувствует в себе присутствие крепкой жизни. О всех этих предметах он рассуждает совершенно беспрепятственно; доверчивые люди принимают его слова за чистую монету; на него смотрят, как на загадочную личность; его отделяют от толпы не как шута горохового, а как высшую натуру; значит - он катается, как сыр в масле, и сокрушение Белинского над его несуществующими страданиями не имеет решительно никакого основания. Белинский, очевидно, принял Онегина за другого, хоть бы, например, за Бельтова, за того чиновника, который не дослужил до пряжки четырнадцати лет и шести месяцев. Но ведь Бельтов не истратил своей молодости на обольщение записных кокеток; Бельтов не был способен убить друга из низкой трусости; Бельтов никогда не мечтал о приятности иметь в груди пулю и никогда не завидовал ни тульскому заседателю, ни бедному откупщику. Словом, Бельтов так же далек от Онегина, как творец Бельтова далек от Пушкина.

Я решительно не могу объяснить себе, каким образом Белинский смешал эти два совершенно различные типа. Онегин - не что иное, как Митрофанушка Простаков, одетый и причесанный по столичной моде двадцатых годов; у них даже и внешние приемы почти одни и те же. Митрофанушка говорит: не хочу учиться, хочу жениться, а Онегин изучает «науку страсти нежной» и задергивает траурной тафтой всех мыслителей XVIII века. Бельтов, напротив того, вместе с Чацким и Рудиным изображает собою мучительное пробуждение русского самосознания. Это люди мысли и горячей любви. Они тоже скучают, но не от умственной праздности, а оттого, что вопросы, давно решенные в их уме, еще не могут быть даже поставлены в действительной жизни.

Время Бельтовых, Чацких и Рудиных прошло навсегда с той минуты, как сделалось возможным появление Базаровых, Лопуховых и Рахметовых; но мы, новейшие реалисты, чувствуем свое кровное родство с этим отжившим типом; мы узнаем в нем наших предшественников, мы уважаем и любим в нем наших учителей, мы понимаем, что без н и х не могло бы быть и н а с. Но с онегинским типом мы не связаны решительно ничем; мы ничем ему не обязаны; это тип бесплодный, не способный ни к развитию, ни к перерождению; онегинская скука не может произвести из себя ничего, кроме нелепостей и гадостей. Онегин скучает, как толстая купчиха, которая выпила три самовара и жалеет о том, что не может выпить их тридцать три. Если б человеческое брюхо не имело пределов, то онегинская скука не могла бы существовать. Белинский любит Онегина по недоразумению, но со стороны Пушкина тут нет никаких недоразумений.

Теперь я начинаю разбирать характер Татьяны и ее отношение к Онегину. Вводя нас в семейство Лариных, Пушкин тотчас старается предрасположить нас в пользу Татьяны; эта, дескать, старшая, Татьяна, пускай будет интересная личность, высшая натура и героиня, а та, младшая, Ольга, пускай будет неинтересная личность, простая натура и пряничная фигурка. Доверчивые читатели, конечно, тотчас предрасполагаются и начинают смотреть на каждый поступок и на каждое слово Татьяны совсем иначе, чем как они стали бы смотреть на такие же поступки и на такие же слова, сделанные и произнесенные Ольгой. Нельзя же в самом деле. Господин Пушкин изволят быть знаменитым сочинителем. Стало быть, если господин Пушкин изволят любить и жаловать Татьяну, то и мы, мелкие читающие люди, обязаны питать к той же Татьяне нежные и почтительные чувства. Однакоже я попробую отрешиться от этих предвзятых чувств любви и уважения. Я взгляну на Татьяну, как на совершенно незнакомую мне девушку, которой ум и характер должны раскрываться предо мною не в рекомендательных словах автора, а в ее собственных поступках и разговорах.

Первый поступок Татьяны - ее письмо к Онегину. Поступок очень крупный и до такой степени выразительный, что в нем сразу раскрывается весь характер девушки. Надо отдать полную справедливость Пушкину: характер выдержан превосходно до конца романа; но здесь как и везде, Пушкин понимает совершенно превратно те явления, которые он рисует совершенно верно. Представьте себе живописца, который, желая нарисовать цветущего юношу, взял бы себе в натурщики чахоточного больного на том основании, что у этого больного играет на щеках очень яркий румянец. Точно так поступает и Пушкин. В своей Татьяне он рисует с восторгом и с сочувствием такое явление русской жизни, которое можно и должно рисовать только с глубоким состраданием или с резкой иронией. Что я не клевещу на Пушкина, приписывая ему восторг и сочувствие, это я могу доказать многочисленными цитатами. На первый случай достаточно будет привести XXXI строфу III главы:

Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор
И увлекательный, и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный
Или разыгранный «Фрейшиц»
Перстами робких учениц.

Чтобы читатели поняли последнюю фразу, я должен им напомнить, что, как говорит Пушкин в XXVI строфе, письмо Татьяны было написано по-французски. Посмотрим теперь, что это за письмо и при каких условиях Татьяна повествовала необходимость писать к Онегину.

Онегин, во все продолжение романа, был у Лариных три раза. В первый раз тогда, когда Ленский его представил и тогда их обоих угощали вареньем и брусничной водой. Во второй раз тогда, когда он получил письмо Татьяны. И в третий раз на именинах Татьяны. Передавая Онегину приглашение Лариных на именины, Ленский говорит ему:

А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.

Значит, до именин было действительно только два визита, и мы не имеем никакой возможности предполагать, чтобы некоторые визиты Онегина были пройдены молчанием в романе. Значит, Татьяна влюбилась в Онегина сразу и решилась к нему написать письмо, проникнутое самой страстной нежностью, видевши его всего только один раз. Но что же такое произошло во время этого первого свиданья? В каких поступках, в каком разговоре обнаружились обаятельные особенности онегинского ума и характера?

Если бы «Евгений Онегин» был сочинен мною, то, может быть, я был бы в состоянии отвечать на эти вопросы, которые неизбежно должны возникнуть в уме каждого внимательного читателя, не способного удовлетворяться одной звучностью и плавностью стиха. Но так как я неповинен в сочинении «Евгения Онегина», то, в ответ на эти неизбежные вопросы, я могу только выписать рассказ об этом первом визите, погубившем прелестную Татьяну во цвете юных лет.

…Поскакали други,
Явились; им расточаны
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой.
(Глава III. Строфа III.)

Затем следует пять строк точек, а потом: «они дорогой самой краткой домой летят во весь опор». Летя домой, они разговаривают между собой, и из их разговора мы узнаем, что Онегин выпил некоторое количество брусничной воды и боится от нее дурных последствий. Пожаловавшись на брусничную воду, Онегин опрашивает: «скажи, которая Татьяна?» Ленский отвечает:

Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна.

Знакомство было, очевидно, самое поверхностное, когда Онегин даже не знает, «к о т о р а я Татьяна». Легко может быть, что Онегин не сказал с Татьяной ни одного слова; это обстоятельство тем более правдоподобно, что Ленский называет Татьяну молчаливой; по всей вероятности, разговором владела постоянно старуха Ларина; Онегин на возвратном пути говорит о ней:

А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка.

Значит, он только об одной старухе и успел составить себе довольно определенное понятие. А в разговоре с простой старухой он, очевидно, не мог высказать ничего такого замечательного, что оправдывало бы или объясняло бы возникновение внезапного и страстного чувства в душе умной и рассудительной девушки. Как бы то ни было, результатом первого, совершенно поверхностного знакомства Татьяны с Онегиным оказалось то знаменитое письмо, которое Пушкин свято бережет и читает с тайною тоскою. Татьяна начинает свое письмо довольно умеренно; она выражает желание видеть Онегина хоть раз в неделю, чтоб только слышать его речи, чтобы молвить ему слово и чтобы потом день и ночь думать о нем до новой встречи. Все это было бы очень хорошо, если бы мы знали, какие это речи так понравились Татьяне и какое слово она желает молвить Онегину. Но, к сожалению, нам достоверно известно, что Онегин не мог говорить старухе Лариной никаких замечательных речей и что Татьяна не вымолвила ни одного слова. Если же она желает молвить слова подобные тем, которыми она наполняет свое письмо, то ей, право, незачем приглашать Онегина в неделю раз, потому что в этих словах нет никакого смысла и от них не может быть никакого облегчения ни тому, кто их произносит, ни тому, кто их выслушивает. Татьяна, по-видимому, предчувствует, что Онегин не станет ездить к ним раз в неделю, чтобы говорить ей речи и выслушивать слова; вследствие этого начинаются в письме нежные упреки; уж если, дескать, не будете вы, коварный тиран, ездить к нам раз в неделю, так незачем было и показываться у нас; без вас я бы, может быть, сделалась верной женой и добродетельной матерью, а теперь я, по вашей милости, жестокий мужчина, пропадать должна. Все это, разумеется, изложено самым благородным тоном и втиснуто в самые безукоризненные четырехстопные ямбы. Ни за кого я не хочу замуж идти, продолжает Татьяна, а за тебя даже очень хочу, потому что «то в высшем суждено совете… то воля неба, я твоя» и потому что ты мне послан Богом и ты мой хранитель по гроб моей жизни. Тут Татьяна как будто спохватилась и, вероятно, подумала про себя: что ж это я, однако, за глупости пишу, и с какой стати я это так раскутилась? Ведь я его всего-навсего только один раз видела. Так нет же вот, продолжает она: не один раз; не такая же я, в самом деле, шальная дура, чтобы вешаться на шею первому встречному: я влюбилась в него потому, что он - мой идеал, а я уж давно мечтаю об идеале, значит, я видела его много раз; волосы, усы, глаза, нос - все, как есть, так, как должно быть у идеала; и, кроме того, в высшем совете так суждено; и, кроме того, во всех романах г-жи Коттен и г-жи Жанлис так делается; значит, не о чем и толковать: влюблена я в него до безумия, буду ему верна в сей жизни и в будущей, буду о нем мечтать денно и нощно и напишу к нему такое пламенное письмо, от которого затрепещет самое бесчувственное сердце. Затем Татьяна бросает в сторону последние остатки своего здравого смысла и начинает взводить на несчастного Онегина самые неправдоподобные напраслины. «Ты в сновиденьях мне являлся».

Да я-то чем же виноват? - подумает Онегин. - Мало ли что ей могло присниться? Не отвечать же мне за всякую глупость, какую она во сне видела!

Вот тебе раз! Даже не сон. Теперь она еще нагородит, что я к ней наяву приходил. И она действительно городит это:

Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души

Это с вашей стороны очень похвально, Татьяна Дмитриевна, что вы помогаете бедным и усердно молитесь Богу, но только зачем же вы сочиняете небылицы? Отроду я никогда с вами не говорил ни в тиши, ни в шуме, и вы сами это очень хорошо знаете. - С каждой дальнейшей строчкой письма Татьяна завирается хуже и хуже, по русской пословице: чем дальше в лес, тем больше дров:

И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?

Да перестаньте же, наконец, Татьяна Дмитриевна! Ведь вы уж до галлюцинаций договорились. Во-первых, я совсем не виденье, а ваш сосед, русский дворянин и помещик Онегин, приехавший в деревню получить наследство от дяди. Это дело совершенно практическое, и никакие милые видения подобными делами не занимаются. Во-вторых, за каким я дьяволом буду мелькать по ночам в прозрачной темноте и тихо приникать к вашему изголовью! Мельканье - дело очень скучное, и бесполезное; а тихое приникание привело бы в неописанный ужас вашу добрую мамашу, которую я от души уважаю за ее простоту. И, наконец, могу вам объявить раз навсегда, что я по ночам не мелькаю, а сплю, тем более, что и все мое интересное страдание, по справедливому замечанию Белинского, состоит в том, что я ночью сплю, а днем зеваю. Значит, мелькать мне некогда, и я могу вам сказать по совести, что если бы вы подражали моему благоразумному примеру, то есть крепко бы спали по ночам, вместо того чтобы мечтать о писаных красавчиках и читать раздражающие романчики, то вы никогда не стали бы уверять меня в том, что вы видали меня во сне, что мой голос раздавался в вашей душе и что я приникаю к вашему изголовью. Вы бы тогда понимали очень хорошо, что все это - пустая, смешная и бестолковая болтовня.

Было бы очень недурно и очень полезно для Татьяны, если бы Онегин отвечал ей словесно или письменно в том резко насмешливом и холодно трезвом тоне, в каком я написал от его лица несколько фраз. Такой ответ, конечно, заставил бы Татьяну пролить несметное количество слез; но если только мы допустим предположение, что Татьяна была неглупа от природы, что ее врожденный ум не был еще окончательно истреблен бестолковыми романами и что ее нервная система не была вполне расстроена ночными мечтаниями и сладкими сновидениями, - то мы придем к тому убеждению, что горькие слезы, пролитые ею над прозаическим ответом жестокого идеала, должны были бы произвести во всей ее умственной жизни необходимый и чрезвычайно благодетельный переворот. Глубокая рана, нанесенная ее самолюбию, мгновенно истребила бы ее фантастическую любовь к очаровательному соседу. Что ж, подумала бы она, должно быть, это в самом деле не он мелькал в прозрачной темноте. А если не он, так кто же? Да, должно быть, никто не мелькал. И зачем это я ему так много глупостей написала? И зачем это я сама так много о разных глупостях думаю? И зачем это я по ночам мечтаю? И зачем это я такие книги читаю, в которых пишут только о мечтаниях, мельканиях и приниканиях?

Татьяна увидела бы ясно, что ее любовь к Онегину, лопнувшая, как мыльный пузырь, была только подделкой любви, смешной и жалкой пародией на любовь, бесплодной и мучительной игрой праздного воображения; она поняла бы в то же время, что эта ошибка, стоившая ей многих слез и заставляющая ее краснеть от стыда и досады, была естественным и необходимым выводом из всего строя ее понятий, которые она черпала с страстной жадностью из своего беспорядочного чтения; она сообразила бы, что ей надо застраховать себя на будущее время от повторения подобных ошибок и что для такого застрахования ей необходимо изломать и перестроить заново весь мир ее идей. Необходимо или отыскать себе другое, здоровое чтение, или, по крайней мере, прислониться к действительной жизни, к какому-нибудь хорошему и разумному делу, которое могло бы постоянно поддерживать в ней умственную трезвость и отвлекать ее от туманной области наркотических мечтаний. Такое хорошее и разумное дело отыскать нетрудно; намек на него существует даже в нелепом письме Татьяны; она говорит, что помогает бедным, - ну, и помогай, но только займись этим делом серьезно и смотри на него, как на постоянный и любимый труд, а не как на дешевое средство стереть с своей совести кое-какие микроскопические грешки. Имей в виду при этом помогании действительные потребности нуждающихся людей, а не то, чтобы подать бедному копеечку и потом погладить себя за это по головке. Словом, несмотря на пустоту и бесцветность той жизни, на которую была осуждена Татьяна с самого детства, наша героиня все-таки имела возможность действовать в этой жизни с пользой для себя и для других, и она непременно принялась бы за какую-нибудь скромную, но полезную деятельность, если бы нашелся умный человек, который бы энергическим словом и резкой насмешкой выбросил ее вон из ядовитой атмосферы фантастических видений и глупых романов.

Но, разумеется, Онегин, стоящий на одном уровне умственного развития с самим Пушкиным и с Татьяной, не мог своим влиянием охладить беспорядочные порывы ее разгоряченного воображения. Онегину очень понравилось сумасбродное письмо фантазирующей барышни.

…Получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нем думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный цвет, и вид унылый;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он…
(Глава IV. Строфа XI.)

Онегину представлялась возможность расположить свои отношения к Татьяне по одному из четырех следующих планов: во-первых, он мог на ней жениться; во-вторых, он в своем объяснении с ней мог осмеять ее письмо; в-третьих, он в этом же объяснении мог деликатно отклонить ее любовь, наговоривши ей при сем удобном случае множество любезностей насчет ее прекрасных качеств; в-четвертых, он мог поиграть с нею, как кошка играет с мышкою, то есть мог измучить, обесчестить и потом бросить ее.

Жениться Онегин не хотел, и он сам очень наивно объясняет Татьяне причину своего нежелания: «Я, сколько ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю тотчас». Соблазнять ее он тоже не желает, отчасти потому, что он не подлец, а отчасти и потому, что это дело ведет за собою слезы, сцены и множество неприятных хлопот, особенно когда действующим лицом является такая энергическая и восторженная девушка, как Татьяна. В онегинские времена уровень нравственных требований стоял так низко, что Татьяна, вышедши замуж, в конце романа считает своей обязанностью благодарить Онегина за то, что он поступил с ней благородно. А все это благородство, которого Татьяна никак не может забыть, состояло в том, что Онегин не оказался в отношении к ней вором. Итак, два плана, первый и четвертый - отвергнуты. Второй план для Онегина неосуществим: осмеять письмо Татьяны он не в состоянии, потому что он сам, подобно Пушкину, находил это письмо не смешным, а трогательным. Насмешка показалась бы ему профанацией и жестокостью, потому что ни Онегин, ни Пушкин не имеют понятия о той высшей и вполне сознательной гуманности, которая очень часто заставляет мыслящего человека произнести горькое и оскорбительное слово. Такое слово обожгло бы Татьяну, но оно было бы для нее несравненно полезнее, чем все сладости, рассыпанные в речи Онегина. Но время Онегина не было временем той «gottliche Gronheit» {божественной грубости. Ред.}, которую совершенно справедливо превозносит Берне. Онегин решился поднести Татьяне золоченую пилюлю, которая не могла подействовать на нее благотворно именно потому, что она была позолочена. Речь Онегина, занимающая в романе пять строф, вся целиком, как будто бы нарочно, направлена к тому, чтобы еще больше закружить и отуманить бедную голову Татьяны. Я, говорит Онегин, —

Прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила,

(тон довольно султанский!)

Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства.

С самого начала Онегин делает грубую и непоправимую ошибку: он принимает любовь Татьяны за действительно существующий факт; а ему, напротив того, надо было сказать и доказать ей, что она его совсем не любит и не может любить, потому что с первого взгляда люди влюбляются только в глупых романах…

Когда б семейственной картиной

(продолжает Онегин)

Пленился я хоть миг единый,
То верно б, кроме вас одной,
Невесты не искал иной.

Это все за бестолковое письмо; разумеется, после этих слов сама Татьяна будет смотреть на свое послание, как на образцовое произведение, отразившее в себе самое неподдельное чувство, самый замечательный ум. Эти лестные и, к сожалению, искренние слова Онегина должны подействовать на бедную Татьяну так, как подействовала на несчастного Дон Кихота его победа над цырюльником и завоевание медного таза, который немедленно был переименован в шлем Мамбрина. Добывши себе трофей, Дон Кихот, очевидно, должен был утвердиться в том печальном заблуждении, что он - действительно странствующий рыцарь и что он действительно может и должен совершать великие подвиги. Выслушав комплименты Онегина, Татьяна точно так же должна была утвердиться в том столь же печальном заблуждении, что она очень влюблена, очень страдает и очень похожа на несчастную героиню какого-нибудь раздирательного романа. Каждое дальнейшее слово Онегина подносит несчастному Дон Кихоту новые шлемы Мамбрина. Онегин объявляет своей собеседнице «без блесток мадригальных», что он нашел в ней свой «прежний и д е а л», но что, к крайнему своему сожалению, он, по дряблости своего сердца, никак не может воспользоваться этой приятной находкой:

Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе не достоин я.
. . . . . . . . . . .
…И того ль искали
Вы чистой пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
. . . . . . . . . . .
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.

Длинный хвалебный гимн Онегина заканчивается плоским и бесцветным нравоучением, которое находится в непримиримом разладе со всеми предыдущими комплиментами и которое вследствие этого, разумеется, будет пропущено Татьяною мимо ушей:

Учитесь властвовать собою:
Не всякий вас, как я, поймет…
К беде неопытность ведет.

К какой же беде? - должна подумать Татьяна. - Благодаря моей неопытности я написала к нему письмо, в котором он нашел очень много ума и очень много простоты; благодаря моей неопытности я раскрыла перед ним мои совершенства, я обнаружила перед ним чистую пламенность моей души, я попала в прежние идеалы и возбудила в нем любовь брата и, может быть, другую любовь, еще более нежную. А не напиши я этого письма, так ничего бы этого не случилось. А если он говорит, что не всякий меня поймет, то ведь мне до всякого о нет никакого дела. Сердце мое наполнено навсегда моей несчастной любовью, и я до дверей холодной могилы буду влачить в моем истерзанном сердце эту несчастную любовь по тернистому пути моей мучительной жизни.

Что Татьяна рассуждает именно таким образом и что ее мысли облекаются в ее голове именно в такие напыщенные формы, - это мы видим, между прочим, из тех размышлений, которыми она занимается ночью после дня своих именин, когда она сидит

Одна, печально под окном
Озарена лучом Дианы. —
. . . . . . . . . . . .
Погибну, Таня говорит:
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать.

Голова несчастной девушки до такой степени засорена всякой дрянью и до такой степени разгорячена глупыми комплиментами Онегина, что нелепые слова - «гибель от него любезна» - произносятся с глубоким убеждением и очень добросовестно проводятся в жизнь. Забыть Онегина, прогнать мысль о нем какими-нибудь дельными занятиями, подумать о каком-нибудь новом чувстве и вообще превратиться какими-нибудь средствами из несчастной страдалицы в обыкновенную, здоровую и веселую девушку, - все это возвышенная Татьяна считает для себя величайшим бесчестьем; это, по ее мнению, значило бы свалиться с неба на землю, смешаться с пошлой толпой, погрузиться в грязный омут житейской прозы. Она говорит, что «гибель от него любезна», и потому находит, что гораздо величественнее страдать и чахнуть в мире воображаемой любви, чем жить и веселиться в сфере презренной действительности. И в самом деле, ей удается довести себя слезами, бессонными ночами и печальными размышлениями под лучом Дианы до совершенного изнеможения.

Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит.

И все это в значительной степени было результатом ее разговора с Онегиным.

Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит.

Читатель видит теперь, что утонченная любезность Онегина принесла самые богатые плоды.

После отъезда Онегина из деревни, Татьяна, стараясь поддержать в себе неугасимый огонь своей вечной любви, посещает неоднократно кабинет уехавшего идеала и читает с большим вниманием его книги. С особенным любопытством вглядывается и вдумывается она в те страницы, на которых рукою Онегина сделана какая-нибудь отметка. Таким образом она прочитала сочинения Байрона и несколько романов,

В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно.

«И ей открылся мир иной», объявляет нам Пушкин. Слова «мир иной» должны, повидимому, обозначать собой новый взгляд на человеческую жизнь вообще и на личность Онегина в особенности. Затем Пушкин продолжает:

И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее, слава Богу,
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
(Глава VII. Строфы. XXIV, ХХУ.)

Невозможно понять, зачем Пушкин навязал Татьяне все эти критические размышления и зачем он хочет нас уверить, что ей открылся мир иной. Этот «мир иной» и эти размышления о москвиче в гарольдовом плаще не обнаруживают ни малейшего влияния ни на фантастическую любовь Татьяны, ни на ее поступки. До открытия нового мира она воображала себе, что влюблена по гроб жизни; после своего открытия она остается при том же самом убеждении. До открытия нового мира она беспрекословно повиновалась мамаше; и после открытия она продолжает повиноваться также беспрекословно. Это с ее стороны очень похвально, но для того чтобы повиноваться мамаше в самых важных случаях жизни, не было ни малейшей надобности открывать новый мир, потому что и старый наш мир основан целиком на смирении и послушании.

Пока Татьяна в кабинете Онегина открывает новые миры, один из жителей старого мира советует ее мамаше повезти дочь «в Москву, на ярмарку невест». Ларина соглашается с этой мыслью, и когда Татьяна узнает об этом решении, тогда она со своей стороны не представляет никаких возражений. Надо полагать, что «ярмарка невест» занимает очень почетное место в том новом мире, который открыла Татьяна. Но если новый мир допускает ярмарку невест, то любопытно было бы узнать, чем он отличается от старого мира и какая надобность была его открывать?

В Москве Татьяна ведет себя именно так, как обязана вести себя благовоспитанная барышня, привезенная заботливой родительницей на ярмарку невест. Разумеется,

Ей душно здесь… она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам,
И в сумрак липовых аллей, —
Туда, где он явился ей.
(Глава VII. Строфа LIII.)

Но ведь это все пустые слова, и наивен был бы тот читатель, который бы принял их за чистую монету. Куда бы она ни стремилась мечтой - это решительно все равно. Тело ее, затянутое в корсет, во всяком случае находится там, где ему велят находиться, и делает именно те движения, которые ему прикажут делать. В то время когда она стремится в сумрак липовых аллей, две тетушки предписывают ей смотреть налево, на толстого генерала, и она смотрит. Потом ей приказывают выйти замуж за этого толстого генерала, и она выходит за него замуж.

Если все эти действия находятся в строгом согласии с законами ее нового мира, то я осмеливаюсь думать, что она с большим удобством могла бы избавить себя от труда производить свои открытия, потому что все эти открытия были давно уже сделаны самыми отдаленными ее предками. Я полагаю, что в умственной жизни Татьяны онегинские книжки не произвели никакого переворота. Татьяна до конца романа остается тем самым рыцарем печального образа, каким мы видели ее в ее письме к Онегину. Ее болезненно развитое воображение постоянно создает ей поддельные чувства, поддельные потребности, поддельные обязанности, целую искусственную программу жизни, и она выполняет эту искусственную программу с тем поразительным упорством, которым обыкновенно отличаются люди одержимые какой-нибудь мономанией. Она вообразила себе, что влюблена в Онегина, и действительно влюбила себя в него, начала пылать страстью и делать глупости, подобные кувырканьям влюбленного Дон Кихота в горах Сиерры-Морены. Потом она вообразила себе, что ее жизнь разбита и вследствие этого начала худеть и бледнеть. Потом, видя что ей не удается умереть, она вообразила себе, что теперь она ко всему равнодушна; тогда она отдала себя в полное распоряжение своих родственниц, которые привезли ее на ярмарку невест и там сбыли ее, как хороший товар, толстому генералу. Очутившись в руках своего нового хозяина, она вообразила себе, что она превращена в украшение генеральского дома; тогда все силы ее ума и ее воли направились к той цели, чтобы на это украшение не попало ни одной пылинки. Она поставила себя под стеклянный колпак и обязала себя простоять под этим колпаком в течение всей своей жизни. И сама она смотрит на себя со стороны и любуется своей неприкосновенностью и твердостью своего характера. Мне, думает она, очень скучно под колпаком, а я все-таки из-под него не выйду ни для кого на свете, потому что я - украшение генеральского дома; а генерал приобрел меня не затем, чтобы я жила в свое удовольствие.

Онегин встречается с нею в Петербурге в то время, когда она, драпируясь в свою неприкосновенность, уже украшает своею добродетельной особой жилище толстого генерала. Видя, что украшение генеральского дома блестит самыми яркими красками, Онегин проникается предосудительным желанием вытащить это украшение из-под стеклянного колпака. Но украшение не трогается с места и, оставаясь под колпаком, читает оттуда предприимчивому денди такую проповедь, которая доставляет ему очень мало удовольствия. Этой проповедью, как известно, заканчивается весь роман. Знаменитый монолог Татьяны заключает в себе следующий смысл: зачем вы не влюбились в меня, прежде? Теперь вы ухаживаете за мной потому, что я превратилась в блестящее украшение богатого дома. Я вас все-таки люблю, но прошу вас убираться к чорту; свет мне противен, но я намерена безусловно исполнять все его требования.

Этот монолог доказывает ясно, что Татьяна и Онегин друг друга стоят: оба они до такой степени исковеркали себя, что совершенно потеряли способность думать, чувствовать и действовать по-человечески. Монолог Татьяны отличается самой полной откровенностью, и именно по этой причине он весь составлен из непримиримых противоречий. Подозревая Онегина в мелком тщеславии, она очевидно отказывает ему в своем уважении, и в то же время, не уважая его, она его любит, и в то же время, любя его, она его отталкивает; отталкивая его из уважения к требованиям света, она презирает «всю эту ветошь маскарада»; презирая всю эту ветошь, она занимается ею с утра до вечера. Все эти противоречия доказывают совершенно очевидно, что она ничего не любит, ничего не уважает, ничего не презирает, ни о чем не думает, а просто живет со дня на день, подчиняясь заведенному порядку и разгоняя свою непроходимую скуку разными крошечными подобиями чувства и мыслей, такими подобиями, которые могут выдавить из прекрасных очей несколько слезинок, но которые никогда не создадут ни одного решительного, поступка. Само по себе чувство Татьяны мелко и дрябло, но по отношению к своему предмету это чувство точь-в-точь такое, каким оно должно быть; Онегин - вполне достойный рыцарь такой дамы, которая сидит под стеклянным колпаком и обливается горючими слезами; другого, более энергического чувства Онегин даже не выдержал бы; такое чувство испугало и обратило бы в бегство нашего героя; безумная и несчастная была бы та женщина, которая из любви к Онегину решилась бы нарушить величественное благочиние генеральского дома. Сам Онегин, вероятно, отшатнулся бы от нее, как от неистовствующей фурии, и уже во всяком случае Онегин поступил бы с нею по той программе, которую он наивно раскрыл перед Татьяной в липовой аллее, то есть, привыкнув, разлюбил бы тотчас. Стоит же в самом деле затевать в генеральском доме скандал для того, чтобы доставить Онегину несколько приятных минут и попользоваться его благосклонностью до тех пор, пока он не привыкнет!

Татьяна задает Онегину вопрос: отчего вы меня не полюбили прежде, когда я была лучше и моложе, и когда я любила вас? Этот вопрос поставлен очень удачно, и если бы Онегин хотел и умел отвечать на него совершенно искренно, то ему пришлось бы сказать: оттого что люди, подобные мне, способны только шутить и забавляться с женщинами. Когда вы были девушкой, тогда мне предстояла необходимость принять на себя, в отношении к вам, серьезные обязанности; мне надо было тогда взять на себя заботу о вашем счастье, то есть об удовлетворении всех ваших материальных и умственных потребностей; раз принявши на себя эту заботу, я бы уже не имел возможности сложить ее на кого-нибудь другого; а такая перспектива приводила меня в ужас, потому что я не способен ни к какому серьезному делу, не способен даже заботиться о материальном и умственном благосостоянии той женщины, которая доставляет мне приятные минуты. Теперь дело совсем другое. Теперь я могу завести с вами веселую интрижку, с таинственными свиданьями, с пламенными объятиями и без всяких будничных, то есть серьезных и спокойных дружеских отношений. Эта интрижка будет продолжаться месяцев пять-шесть, и потом я засвидетельствую вам мое почтение, не обращая никакого внимания на то, любите ли вы меня, или нет.

Когда Онегин писал к Татьяне страстные письма и когда он у нее в доме бросился к ее ногам, тогда он, разумеется, добивался только интрижки. Пушкину представлялся очень удобный случай измерить глубину и силу онегинской любви. Но Пушкин, конечно, не воспользовался этим случаем, потому что он не имел ни малейшего желания выставлять напоказ самые мелкие и дрянные стороны онегинского характера. Это полное разоблачение ничтожной личности было бы неизбежно, если бы на месте Татьяны стояла энергическая женщина, любящая Онегина действительной, а не придуманной любовью. Если бы эта женщина бросилась на шею к Онегину и сказала ему: я твоя на всю жизнь, но, во что бы то ни стало, увези меня прочь от мужа, потому что я не хочу и не могу играть с ним подлую комедию, - тогда восторги Онегина в одну минуту охладели бы очень сильно. Может быть, он посовестился бы обнаружить сразу всю свою трусость, всю свою несостоятельность перед серьезной заботой; может быть, он не осмелился бы отшатнуться тотчас от женщины, перед которой он за минуту перед тем сам стоял на коленях; может быть, даже, чувствуя невозможность отступления, он решился бы, скрепя сердце, увезти эту женщину куда-нибудь за границу, но между невольным похитителем и несчастной жертвой завязались бы немедленно такие скрипучие и мучительные отношения, которых бы не выдержала ни одна порядочная женщина. Дело кончилось бы тем, что она убежала бы от него, выучившись презирать его до глубины души; и, разумеется, бедной, опозоренной женщине пришлось бы или умереть в самой ужасной нищете, или втянуться поневоле в самый жалкий разврат. Если бы Пушкин захотел и сумел написать такую главу, то она, мне кажется, обрисовала бы онегинский тип ярче, полнее и справедливее, чем обрисовывает его теперь весь роман. Но для того, чтобы подвергнуть онегинский тип такому жестокому и вполне заслуженному унижению, самому Пушкину, очевидно, было необходимо стоять выше этого типа и относиться к нему совершенно отрицательно.

Белинский посвятил характеристике Татьяны целую отдельную статью. В этой статье он, по своему обыкновению, высказал много превосходных мыслей, которые даже теперь, по прошествии двадцати лет, могут еще изумлять и приводить в ужас неисправимых филистеров. Но, отдавая полную справедливость превосходным частностям этой статьи, я должен заметить, что, по своей основной идее, по своему взгляду на характер Татьяны, она оказывается совершенно несостоятельной. Белинский ставит Татьяну на пьедестал и приписывает ей такие достоинства, на которые она не имеет никакого права и которыми сам Пушкин, при своем поверхностном и ребяческом взгляде на жизнь вообще и на женщину в особенности, не хотел и не мог наделить любимое создание своей фантазии.

Главная причина неосновательного пристрастия Белинского к Татьяне заключается, по моему мнению, в том, что Белинскому приходится защищать как самого Пушкина, так и Татьяну против тупых и пошлых нападений тогдашнего филистерства. В увлечении полемики трудно сохранять постоянно трезвость критического взгляда. Опровергая глупые замечания филистеров, Белинский вдается часто в противоположную крайность. Филистеры говорят, например: такой-то поступок отвратителен. Белинский, в пику им, утверждает, что он великолепен. А при ближайшем рассмотрении оказывается, что филистеры, конечно, городят ужасный вздор, но что и Белинский совершенно неправ, потому что в разбираемом поступке нет ничего ни отвратительного, ни великолепного. Это влияние филистерских толков на процесс мысли, совершавшийся в голове великого бойца Белинского, выразилось очень ясно во многих местах его критических статей о Пушкине. Вот, например, как рассуждает Белинский о письме Татьяны к Онегину:

«Татьяна вдруг решается писать к Онегину: порыв наивный и благородный, но его источник заключается не в сознании, а в бессознательности: бедная девушка не знала, что делала. После, когда она стала знатной барыней, для нее совершенно исчезла возможность таких наивно великодушных движений сердца». Затем следует несколько эстетических замечаний о той форме, в какой выразилось чувство Татьяны. Потом начинаются сражения с филистерством. «Замечательно, - продолжает Белинский, - с каким усилием старается поэт оправдать Татьяну за ее решимость написать и послать это письмо; видно, что поэт слишком хорошо знал общество, для которого писал».

Выдержав несколько строф из «Онегина», Белинский продолжает: «Нельзя не жалеть о поэте, который видит себя принужденным таким образом оправдывать свою героиню перед обществом - и в чем же? - в том, что составляет сущность женщины, ее лучшее право на существование, - что у нее есть сердце, а не пустая яма, прикрытая корсетом! Но еще более нельзя не жалеть об обществе, перед которым поэт видел себя принужденным оправдывать героиню своего романа, в том, что она - женщина, а не деревяшка, выточенная по подобию женщины» (стр. 591, 593, 595).

Благодаря ослиным воплям филистеров весь вопрос о Татьяне сдвинут в сторону и поставлен совершенно неправильно. Белинский доказывает, что, любя Онегина, Татьяна имела полное право написать к нему письмо. Это не подлежит сомнению, и против этого могут спорить только филистеры. Но сущность вопроса состоит совсем не в этом, а в том: может ли и должна ли умная девушка влюбляться в мужчину с первого взгляда? Белинский смотрит на Татьяну очень благосклонно за то, что у нее оказалось в груди сердце, а не пустая яма, прикрытая корсетом. Это с ее стороны очень похвально, но, увлекшись этим достоинством ее личности, Белинский совершенно забывает справиться о том, имелось ли в ее красивой голове достаточное количество мозга, и если имелось, то в каком положении находился этот мозг. Если бы Белинский задал себе эти вопросы, то он немедленно сообразил бы, что количество мозга было весьма незначительное, что это малое количество находилось в самом плачевном состоянии и что только это плачевное состояние мозга, а никак не присутствие сердца, объясняет собою внезапный взрыв нежности, проявившийся в сочинении сумасбродного письма. Белинский благодарит Татьяну за то, что она - женщина, а не деревяшка; тут наш критик, очевидно, хватил через край и, замахнувшись на филистеров, сам потерял равновесие. Разве в самом деле надо непременно быть деревяшкой, для того чтобы, после первого свидания с красивым денди, не упасть к его ногам? И разве быть женщиной - значит писать к незнакомым людям раздирательные письма?

Белинский с замечательной силой анализа очерчивает тот тип, к которому принадлежит Татьяна; он называет этот тип - типом идеальных дев; он подмечает все его смешные стороны и относится к нему совершенно отрицательно. Читая это описание идеальных дев, вы ожидаете, что он немедленно подведет Татьяну под эту категорию и осмеет самым беспощадным образом все ее глупые вздыхания об Онегине. Не тут-то было! Белинский напрягает все силы своего великого таланта, чтобы провести резкую разделительную черту между полчищем идеальных дев и личностью пушкинской героини; но эта задача оказывается неразрешимой, и все аргументы Белинского остаются очень неубедительными по той простой причине, что они не находят себе никакой опоры в фактах самого романа. «Татьяна, - говорит Белинский, - существо исключительное, натура глубокая, любящая, страстная. Любовь для нее могла быть или величайшим блаженством, или величайшим бедствием жизни, без всякой примирительной середины. При счастьи взаимности, любовь такой женщины - ровное, светлое пламя, в противном случае - упорное пламя, которому сила воли, может быть, не позволит прорваться наружу, но которое тем разрушительнее и жгучее, чем больше оно сдавлено внутри. Счастливая жена, Татьяна спокойно, но тем не менее страстно и глубоко любила бы своего мужа, вполне пожертвовала бы собою детям, вся отдалась бы своим материнским обязанностям, но не по рассудку, а опять по страсти, и в этой жертве, в строгом выполнении своих обязанностей, с этим спокойствием, с этим внешним бесстрастием, с этой наружной холодностью, которые составляют достоинство и величие глубоких и сильных натур. Такова Татьяна» (стр. 582).

Да, такова Татьяна, сочиненная Белинским, но совсем не такова Татьяна Пушкина. Вся глубина пушкинской Татьяны состоит в том, что она сидит по ночам под лучом Дианы. Вся ее исключительность - в том, что она бродит по полям

С печальной думою и очах,
С французской книжкою в руках.

Вся ее страстность выкипает без остатка в одном восторженном письме. Написавши это письмо, она находит, что она заплатила достаточную дань молодости и что ей затем остается только превратиться в неприступную светскую даму. Во всем романе мы видим только два поступка Татьяны: во-первых, ее письмо, во-вторых, ее заключительный монолог; только по этим двум моментам в ее жизни мы должны составлять себе понятие о ее характере; в антракте между двумя решительными моментами она только мечтает, худеет, грустит, тоскует и вообще ведет себя, с одной стороны, как идеальная дева, а с другой стороны, как пассивный товар, который можно везти на ярмарку и продавать лицом. Что же касается до двух выдающихся точек в ее жизни, то, основываясь на них, можно только применить к Татьяне известные слова Пушкина:

Блажен, кто с молоду был молод;
Блажен, кто вовремя созрел.

В молодости своей Татьяна отличалась эксцентрическими выходками; а созревши, она превратилась в воплощенную солидность. Чрез такие превращения проходят самые отчаянные филистеры, которые во время своего студенчества бывают обыкновенно самыми разбитными буршами. Возможность этого превращения превосходно понимает и сам Белинский: «Многие из них, - говорит он об идеальных девах, - непрочь бы от замужества, и при первой возможности вдруг изменяют свои убеждения и из идеальных дев делаются самыми простыми бабами» (стр. 575). Татьяна сделалась не самой простой бабой, а самой блестящей дамой. Разница, кажется, не очень значительна, и превращение разбитного бурша в солидного филистера так же несомненно во втором случае, как и в первом.

Что случилось бы с Татьяной, если бы она вышла замуж по страстной любви, - об этом мы ровно ничего не знаем, но мы можем заметить, что у самого Белинского на этот счет встречается очень любопытное противоречие. Рассматривая характер Татьяны отдельно и переделывая его по своему произволу, Белинский утверждает, что она может быть превосходной супругой и образцовой матерью. Но, анализируя тот же характер в связи с характером Онегина, Белинский приходит к тому заключению, что Онегин не должен был жениться на Татьяне, потому что Татьяна была бы с ним несчастнейшей женщиной и сделалась бы для него невыносимой обузой. «Что бы нашел он потом в Татьяне? - спрашивает Белинский. - Или прихотливое дитя, которое плакало бы оттого, что он не может, подобно ей, детски смотреть на жизнь и детски играть в любовь, - а это, согласитесь, очень скучно; или существо, которое, увлекшись его превосходством, до того подчинилось бы ему, не понимая его, что не имело бы ни своего чувства, ни своего смысла, ни своей воли, ни своего характера. Последнее спокойнее, но зато скучнее» (стр. 553). Вот видите, как неудобно умному человеку (Белинский считает Онегина за умного человека) жениться на Татьяне. Куда ни кинь - все клин. А между тем она полагает, что влюблена в него и притом влюблена на всю жизнь, и ни о какой другой любви не хочет слышать. Если, вышедши замуж за этого любимого человека, она неизбежно должна сделаться для него невыносимой обузой, то, спрашивается, какие же условия необходимы для того, чтобы она могла развернуть свою способность быть превосходной женой и образцовой матерью? По какому рецепту должен быть составлен тот человек, в которого она могла бы влюбиться и которого, кроме того, она могла бы осчастливить своею любовью? Кажется мне, что Татьяна никого не может осчастливить и что, если бы она вышла замуж не за толстого генерала, а за простого смертного, желавшего найти в ней не украшение дома, а доброго и умного друга, то ее семейная жизнь расположилась бы по следующей программе, очень остроумно составленной Белинским для некоторых идеальных дев: «Ужаснее всех других, - говорит Белинский, - те из идеальных дев, которые не только не чуждаются брака, но в браке с предметом любви своей видят высшее земное блаженство: при ограниченности ума, при отсутствии всякого нравственного развития, при испорченности фантазии, они создают свой идеал брачного союза, - и когда увидят невозможность осуществления их нелепого идеала, то вымещают на мужьях горечь своего разочарования» (стр. 575). Именно так; и поэтому идеальной деве Татьяне Дмитриевне Лариной всего лучше и безопаснее было отправиться на ярмарку невест, чтобы потом превратиться в самую простую бабу или в самую блестящую светскую даму.

Думать, что Пушкин способен создать тип образцовой жены и превосходной матери, значит положительно возводить напраслину на нашего резвого любимца муз и граций. В такой серьезной идее Пушкин решительно неповинен. На женщину он смотрит исключительно с точки зрения ее миловидности. «Женщины, - говорит он в одном письме, - не имеют характера; они имеют страсти в молодости; оттого нетрудно и выводить их» («Материалы для биографии и оценки произведений А. Пушкина», стр. 135). В браке он видит только «ряд утомительных картин, роман во вкусе Лафонтена». К слову «женат» - у него есть непременно две постоянные рифмы «халат» и «рогат». За женитьбой, по его мнению, неизбежно следует опошление; а те люди, которые способны опошлиться, оказываются самыми скверными мужьями и живут со своими женами, как кошка с собакой. Действительно, надо быть высокоразвитым человеком, надо быть фанатиком великой идеи и плодотворного труда, чтобы понять и выразить всю бесконечную поэзию постоянной любви. У нас все романы обыкновенно оканчиваются там, где начинается семейная жизнь молодых супругов. Доведя своего героя до свадьбы, романист прощается с ним навсегда. Когда выводится в романе брачная чета, то она выводится или затем, чтобы изобразить бури семейной жизни, или затем, чтобы нарисовать сонное царство, вроде «Старосветских помещиков».

В начале этой статьи я привел несколько восторженных отзывов Белинского об огромном историческом и общественном значении «Евгения Онегина». Теперь, разобрав главные характеры романа, я могу решить, по моему крайнему разумению, вопрос о том, оправдываются ли эти восторженные отзывы Белинского действительными достоинствами «самого задушевного произведения» Пушкина? Белинский говорит, что «Онегина» можно назвать «энциклопедией русской жизни». Эта поэма была, по его мнению, «актом сознания для русского общества, почти первым, но зато каким великим шагом вперед для него! Этот шаг был богатырским размахом, и после него стояние на одном месте сделалось уже невозможным» (стр. 605).

Если сознание общества должно состоять в том, чтобы общество отдавало себе полный и строгий отчет в своих собственных потребностях, страданиях, предрассудках и пороках, то «Евгений Онегин» ни в каком случае и ни с какой точки зрения не может быть назван актом сознания. Если движение общества вперед должно, состоять в том, чтобы общество выясняло себе свой потребности, изучало и устраняло причины своих страданий, отрешалось от своих предрассудков и клеймило презрением свои пороки, то «Евгений Онегин» не может быть назван ни первым, ни великим, ни вообще каким бы то ни было шагом вперед в умственной жизни нашего общества. Что же касается до богатырского размаха и до невозможности стоять на одном месте после «Евгения Онегина», то, разумеется, читателю при встрече с такими смелыми и чисто фантастическими гиперболами остается только улыбнуться, пожать плечами и припомнить то недалекое прошедшее, которое ежеминутно, как упорная и плохо вылеченная болезнь, дает себя чувствовать в настоящем.

Отношения Пушкина к изображаемым явлениям жизни до такой степени пристрастны, его понятия о потребностях и о нравственных обязанностях человека и гражданина до такой степени смутны и неправильны, что «любимое дитя» пушкинской музы должно было действовать на читателей, как усыпительное питье, по милости которого человек забывает о том, что ему необходимо помнить постоянно, и примиряется с тем, против чего он должен бороться неутомимо. Весь «Евгений Онегин» - не что иное, как яркая и блестящая апофеоза самого безотрадного и самого бессмысленного status quo. Все картины этого романа нарисованы такими светлыми красками, вся грязь действительной жизни так старательно отодвинута в сторону, крупные нелепости наших общественных нравов описаны в таком величественном виде, крошечные погрешности осмеяны с таким невозмутимым добродушием, самому поэту живется так весело и дышится так легко, - что впечатлительный читатель непременно должен вообразить себя счастливым обитателем какой-то Аркадии, в которой с завтрашнего же дня непременно должен водвориться золотой век.

В самом деле, какие человеческие страдания Пушкин сумел подметить и счел необходимым воспеть? Во-первых, - скуку или хандру; а во-вторых, - несчастную любовь, а в-третьих… в-третьих… больше ничего, больше никаких страданий не оказалось в русском обществе двадцатых годов. Сначала Онегин скучает оттого, что он слишком счастлив, слишком безгранично наслаждается всеми благами жизни; потом Татьяна страдает оттого, что Онегин не хочет на ней жениться; потом Онегин страдает оттого, что Татьяна не желает сделаться его любовницей. Значит, в русском обществе двадцатых годов были два капитальных порока, два таких порока, на которые величайший поэт России непременно должен был обратить свое просвещенное внимание. Во-первых, в тогдашней России было слишком много благ жизни, так что русские юноши могли объедаться ими, расстраивать себе желудки и вследствие этого впадать в хандру. Во-вторых, русские мужчины и русские женщины были так устроены от природы, что они не всегда одновременно влюблялись друг в друга: случалось, например, так, что женщина уже пламенеет, а мужчина еще едва начинает разогреваться; потом мужчина пылает, а женщина уже сгорела дотла и гаснет. Такое неудобное устройство причиняло много огорчений как просвещенным россиянам, так и очаровательным россиянкам. Роман Пушкина бросил яркий свет на обе главные язвы русской жизни; так как этот роман был богатырским размахом, то стоять на одном месте после его появления было уже невозможно, и русское общество, вникнув в страдания Онегина и Татьяны, немедленно сделало необходимые распоряжения, во-первых, насчет того, чтобы количество жизненных благ было приведено в строгую соразмерность с объемом юношеских желудков, а во-вторых, насчет того, чтобы просвещенные россияне и очаровательные россиянки воспламенялись взаимной любовью одновременно. Когда это равновесие вошло в надлежащую силу, тогда уничтожились хандра и несчастная любовь; в России водворился золотой век; юноши стали вкушать блага жизни с благоразумной умеренностью, а девы благодаря этим умеренным юношам стали; в надлежащее время превращаться в счастливых жен и превосходных матерей. Но золотой век исчез, как легкое сновидение; и смотрят юные потомки аркадских жителей на богатырский размах «Евгения Онегина», как на совершенно несообразную грезу, которую после пробуждения трудно не только понять, но даже и припомнить. И смекают эти развращённые потомки, что если «Евгений Онегин» есть энциклопедия русской жизни, то, значит, энциклопедия и русская жизнь нисколько друг на друга не похожи, потому что энциклопедия - сама по себе, а русская жизнь - тоже сама по себе.

По некоторым темным преданиям и по некоторым глубоким историческим исследованиям позволительно, например думать, что в России двадцатых годов существовало то явление общественной жизни, которое известно теперь под именем крепостного права. Интересно было бы знать, как отразилось это явление русской жизни в энциклопедии? Справляемся, и узнаем, что Онегин, приехав в деревню, заменил ярем старинной барщины легким оброком и что мужик благословил судьбу; что старуха Ларина «служанок била, осердясь», «брила лбы» и «стала звать Акулькой прежнюю Селину», что служанки, собирая ягоды, пели по барскому приказанию песни, для того «чтоб барской ягоды тайком уста лукавые не ели»; что «крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь»; что дворовый мальчик бегает по двору, «в салазки жучку посадив, себя в коня преобразив»; что на святках

Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев военных и поход.

Вот и все, что мы можем почерпнуть из энциклопедии касательно крепостного права. Надо сказать правду, на этих сведениях лежит самый светло-розовый колорит: помещик облегчает положение мужика, мужик благословляет судьбу, мужик торжествует при появлении зимы - значит, любит зиму, значит, ему тепло зимой и хлеба у него вдоволь, а так как русская зима продолжается по крайней мере полгода, то значит, мужик проводит в торжестве и благодушестве по крайней мере половину своей жизни. Сын дворового человека тоже ликует и забавляется; значит, его никто не бьет, его хорошо кормят, тепло одевают и не превращают с малых лет в казачка, обязанного торчать на конике в лакейской и ежеминутно бегать то за носовым платком, то за стаканом воды, то за трубкой, то за табакеркой. Светло-розовый колорит немного помрачается тем неожиданным известием, что Ларина била служанок; но, во-первых, Она их била только «осердясь», а сердилась она, вероятно, очень редко и только за дело, потому что, если бы она была способна сердиться часто и неосновательно, то, разумеется, проницательный Онегин, приятель и любимец автора энциклопедии, и не сказал бы о Лариной, что она «очень милая старушка». Во-вторых, служанок и нельзя было не бить, потому что они, как мы узнаем из той же энциклопедии, были очень большие мерзавки; они были способны похищать барские ягоды, и барыня, для ограждения священной собственности и для предохранения мерзких служанок от гнусного преступления, была принуждена утруждать свою барскую голову и придумывать то замысловатое средство, которое называется в энциклопедии затеей сельской остроты и которое приучало служанок предпочитать высокие эстетические наслаждения, - как-то пение, - низким материальным предметам, именно ягодам. В-третьих, служанок били не больно, потому что ни самые побои, ни воспоминания об оных не мешали им проводить святки в песнопениях, в которых они имели случай усовершенствоваться во время лета, при своих нередких столкновениях с низкими материальными предметами, то есть с ягодами.

Итак, основываясь на свидетельстве энциклопедии, мы имеем полное право умозаключить, что крепостное право доставляло весьма много пользы и удовольствия как помещикам, так и мужикам. Помещики имели возможность обнаруживать свое великодушие, мужики имели возможность учиться у них бескорыстию, служанки развивали в себе эстетическое чувство и способность нравственного самообладания, - словом, все благоденствовали и взаимно совершенствовали друг друга.

Если вы пожелаете узнать, чем занималась образованнейшая часть русского общества в двадцатых годах, то энциклопедия русской жизни ответит вам, что эта образованнейшая часть ела, пила, плясала, посещала театры, влюблялась и страдала то от скуки, то от любви. - И только? - спросите вы. - И только! - ответит энциклопедия. - Это очень весело, подумаете вы, но не совсем правдоподобно. Неужели в тогдашней России не было ничего другого? Неужели молодые люди не мечтали о карьерах и не старались проложить себе так или иначе дорогу к богатству и к почестям? Неужели каждый отдельный человек был доволен своим положением и не шевелил ни одним пальцем для того, чтобы улучшить это положение? Неужели Онегину приходилось презирать людей только за то, что они очень громко стучали каблуками во время мазурки? И неужели не было в тогдашнем обществе таких людей, которые не задергивали мыслителей XVIII века траурной тафтой и которые могли смотреть на Онегина с таким же презрением, с каким сам Онегин смотрел на Буянова, Пустякова и разных других представителей провинциальной фауны? - На последний вопрос энциклопедия отвечает совершенно отрицательно. По крайней мере мы видим, что Онегин на всех смотрит сверху вниз и что на него самого не смотрит таким образом никто. Все остальные вопросы оставлены совершенно без ответа.

Зато энциклопедия сообщает нам очень подробные сведения о столичных ресторанах, о танцовщице Истоминой, которая летает по сцене, «как пух от уст Эола»; о том, что варенье подается на блюдечках, а брусничная вода в кувшине; о том, что дамы говорили по-русски с грамматическими ошибками; о том, какие стишки пишутся в альбомах уездных барышень; о том, что шампанское заменяется иногда в деревнях цимлянским; о том, что котильон танцуется после мазурки, и так далее. Словом, вы найдете описание многих мелких обычаев, но из этих крошечных кусочков, годных только для записного антиквария, вы не извлечете почти ничего для физиологии или для патологии тогдашнего общества; вы решительно не узнаете, какими идеями или иллюзиями жило это общество; вы решительно не узнаете, что давало ему смысл и направление или что поддерживало в нем бессмыслицу и апатию. Исторической картины вы не увидите; вы увидите только коллекцию старинных костюмов и причесок, старинных прейскурантов и афиш, старинной мебели и старинных ужимок. Все это описано чрезвычайно живо и весело, но ведь этого мало; чтобы нарисовать историческую картину, надо быть не только внимательным наблюдателем, но еще, кроме того, замечательным мыслителем; надо из окружающей вас пестроты лиц, мыслей, слов, радостей, огорчений, глупостей и подлостей выбрать именно то, что сосредоточивает в себе весь смысл данной эпохи, что накладывает свою печать на всю массу второстепенных явлений, что втискивает в свои рамки и видоизменяет своим влиянием все остальные отрасли частной и общественной жизни.

Такую громадную задачу действительно выполнил для России двадцатых годов Грибоедов; что же касается Пушкина, то он даже не подошел близко к этой задаче; далее не составил себе о ней приблизительно верного понятия. Начать с того, что выбор героя в высшей степени неудачен. В таком романе, который должен изобразить в данный момент жизнь целого общества, героем должен быть непременно или такой человек, который сосредоточивает в своей личности смысл и типические особенности status quo, или такой, который носит в себе самое сильное стремление к будущему и самое ясное понимание настоящих общественных потребностей. Другими словами: героем должен быть непременно или рыцарь прошедшего, или рыцарь будущего, но во всяком случае человек деятельный, имеющий в жизни какую-нибудь цель, толкающийся между людьми, суетящийся вместе с толпой, развертывающий и напрягающий так или иначе, в честном или бесчестном деле, все силы своего ума и своей энергии. Только жизнь такой активной личности может показать нам в наглядном примере достоинство и недостатки общественного механизма и общественной нравственности.

За какими благами гонится большинство, какие средства ведут к желанному успеху, как относится к различным средствам общественное мнение, из каких составных элементов слагается это общественное мнение, где кончается рутина и где начинается протест, каковы сравнительные силы рутинеров и протестантов, как велико между ними взаимное ожесточение, - все эти и многие другие вопросы, которые необходимо должны быть поставлены и решены в энциклопедии общественной жизни, могут быть затронуты только тогда, когда средоточением всей картины будет сделан боец и работник, а не сонная фигура праздношатающегося шалопая. Чичикова, Молчалива, Калиновича можно сделать героями исторического романа, но Онегина и Обломова - ни под каким видом. Чичиков, Молчалин, Калинович, как люди, чего-то добивающиеся, связаны с обществом самыми крепкими узами, потому что они только в обществе и посредством общества могут осуществлять свои желания. Заставляя их итти по тому или по другому пути, заставляя их в одном месте солгать, в другом сплутовать, в третьем произнести чувствительную речь, в четвертом отвесить низкий поклон, - общество обтесывает их по своему образцу и подобию, изменяет их характеры, определяет их понятия и понемногу приготовляет из них типических представителей данного времени, данного народа и данный среды. Напротив того, Онегин и Обломов, люди обеспеченные в своем материальном существовании и не одаренные от природы ни великими умами, ни сильными страстями могут почти совершенно отделиться от общества, подчиниться исключительно требованиям своего темперамента и таким образом не отразить в своем характере ни дурных, ни хороших сторон данного общественного устройства. Эти люди, как отдельные личности, не представляют решительно никакого интереса для мыслителя, изучающего физиологию общества. Они приобретают значение только в том случае, когда они, по многочисленности, превращаются в заметный статистический факт. Если в образованнейшей части какого-нибудь общества встречаются на каждом шагу сотни или тысячи Онегиных и Обломовых, то есть людей, игнорирующих существование общества и не имеющих никакого понятия ни о каких общественных интересах, то, разумеется, такой факт может навести мыслящего наблюдателя на очень поучительные размышления. Этот наблюдатель будет иметь полное право подумать, что движение общественной жизни чрезвычайно вяло и слабо, потому что это движение не затягивает в себя и не увлекает за собою тех людей, которые живут в данном обществе. Но даже и в этом случае мыслящему писателю незачем приниматься за специальное изучение расплодившихся Онегиных и Обломовых. Как бы они ни были многочисленны, они все-таки составляют пассивный продукт, а не деятельную причину общественного застоя. Не оттого в погребе сыро, что в нем живут мокрицы, а оттого в него набрались мокрицы, что в нем было сыро. А отчего сыро было - это уже другой вопрос, при исследовании которого мокрицы должны быть совершенно отодвинуты в сторону. Не оттого общественная жизнь движется медленно, что в обществе много Обломовых и Онегиных, а, напротив того, Обломовы и Онегины расплодились в обществе по той причине, что общественная жизнь движется медленно. А почему она движется медленно - это уже другой вопрос, при исследовании которого надо иметь в виду не Обломовых и Онегиных, а Чичиковых, Молчаливых, Калиновичей, с одной стороны, и Чацких, Рудиных, Базаровых, с другой стороны.

Таким образом, в произведении мыслящего писателя, задумавшего нарисовать картину данного общества, фигуры, подобные Онегину, могут быть допущены только как вводные лица, стоящие на втором плане, как стоят, например, Загорецкий и Репетилов в комедии Грибоедова. Первые места по всей справедливости принадлежат Фамусову и Скалозубу, которые дают читателю ключ к пониманию целого исторического периода и которые, своими типическими и резко обозначенными физиономиями, объясняют нам и низкопоклонство Молчалина, и глупую сентиментальность Софьи, и бесплодное красноречие Чацкого. Грибоедов в своем анализе русской жизни дошел до той крайней границы, дальше которой поэт не может итти, не переставая быть поэтом и не превращаясь в ученого исследователя. Пушкин же, напротив того, даже и не приступал ни к какому анализу; он с полной искренностью и с очень похвальной скромностью говорит в VII главе «Онегина»: «пою приятеля младова и множество его причуд». Действительно, и этом и заключается вся его задача. Почему он обратил свое внимание именно на этого «приятеля младова», а не на кого-нибудь другого, - об этом вы его не спрашивайте. На то он и поэт, чтобы делать из области своего творчества все, что ему вздумается, не отдавая в том отчета никому на свете, ни даже самому себе. Чем объясняются причуды этого приятеля - этим он также нисколько не интересуется.

Если бы критика и публика поняли роман Пушкина так, как он сам его понимал; если бы они смотрели на него, как на невинную и бесцельную штучку, подобную «Графу Нулину» или «Домику в Коломне»; если бы они не ставили Пушкина на пьедестал, на который он не имеет ни малейшего права, и не навязывали ему насильно великих задач, которых он вовсе не умеет и не желает ни решать, ни даже задавать себе, - тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца русских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего, так называемого, великого поэта. Но, к сожалению, публика времен Пушкина была так неразвита, что принимала хорошие стихи и яркие описания за великие события в своей умственной жизни. Эта публика с одинаковым усердием переписывала и «Горе от ума» - одно из величайших произведений нашей литературы, и «Бахчисарайский фонтан», в котором нет ровно ничего, кроме приятных звуков и ярких красок.

Спустя 20 лет за вопрос о Пушкине взялся превосходный критик, честный гражданин и замечательный мыслитель, Виссарион Белинский. Кажется, такой человек мог решить этот вопрос удовлетворительно и отвести Пушкину то скромное место, которое должно принадлежать ему в истории нашей умственной жизни. Вышло, однако, наоборот. Белинский написал о Пушкине одиннадцать превосходных статей и рассыпал в этих статьях множество самых светлых мыслей о правах и обязанностях человека, об отношениях между мужчинами и женщинами, о любви, о ревности, о частной и об общественной жизни, но вопрос о Пушкине в конце концов оказался совершенно затемненным. Читателям, а быть может, и самому Белинскому, показалось, что именно Пушкин породил своими произведениями все эти замечательные мысли, которые, однако, целиком принадлежали критику и которые, по всей вероятности, вовсе не понравились бы разбираемому поэту. Белинский преувеличил значение всех главных произведений Пушкина и каждому из этих произведений приписал такой серьезный и глубокий смысл, которого сам автор никак не мог и не хотел в них вложить.

Статьи Белинского о Пушкине, сами по себе, как самостоятельные литературные произведения, были чрезвычайно полезны для умственного развития нашего общества; но как восхваления старого кумира, как зазывания в старый храм, в котором было много пищи для воображения и в котором не было никакой пищи для ума, эти самые статьи могли принести и действительно принесли свою долю вреда. Белинский любил того Пушкина, которого он сам себе создал; но многие из горячих последователей Белинского стали любить настоящего Пушкина, в его натуральном и необлагороженном виде. Они стали превозносить в нем именно те слабые стороны, которые Белинский затушевывал или перетолковывал по-своему. Вследствие этого имя Пушкина сделалось знаменем неисправимых романтиков и литературных филистеров. Вся критика Аполлона Григорьева и его последователей была основана на превознесении той всеобъемлющей любви, которой будто бы проникнуты насквозь все произведения Пушкина. Превознося кроткого и любвеобильного Пушкина, романтики и филистеры почти совершенно игнорируют Грибоедова и относятся почти враждебно к Гоголю. В некоторых журналах не раз высказывалось забавное мнение, что Гоголь не знал великорусской жизни. Если прибавить к этому, что некоторые малороссийские писатели упрекают Гоголя в незнании малорусского быта, то окажется, что Гоголь совсем ничего не знал и что он произвел полный переворот в русской литературе именно своим незнанием.

Восхищаясь своим возлюбленным Пушкиным, как величайшим представителем филистерского взгляда на жизнь, наши романтики в то же время прикрываются великим именем Белинского, как надежным громоотводом, спасающим их от всякого подозрения в филистерских вкусах и тенденциях. Мы - заодно с Белинским, говорят романтики, а вы, нигилисты, или реалисты, вы - просто самолюбивые мальчишки, старающиеся обратить на себя внимание публики вашими дерзкими отношениями к незабвенным авторитетам.

Благоговение романтиков перед Пушкиным доводит их иногда до самых смешных и нелепых крайностей. Апполон Григорьев написал однажды в одном из своих писем, изданных Страховым , что тремя последними великими поэтами он считает Байрона, Мицкевича и Пушкина. Довольно забавно уже то обстоятельство, что рядом с Байроном поставлены Мицкевич и Пушкин. Это совершенно все равно, что поставить Кайданова и Смарагдова рядом с Шлоссером. Но еще гораздо забавнее то обстоятельство, что Мицкевич и Пушкин попали в число великих поэтов, а Гейне не попал. Оно и понятно. Не заслуживает он этой чести, потому что был свистуном и отрицателем. Понятно также, почему панегиристы Пушкина молчат о Грибоедове и недолюбливают Гоголя. И Грибоедов, и Гоголь стоят гораздо ближе к окружающей нас действительности, чем к мирным и тихим спальням романтиков и филистеров.

Так как борьба литературных партий сделалась теперь упорной и непримиримой, так как духом партии обусловливаются теперь взгляды пишущих людей на прежних писателей даже в тех органах нашей печати, которые сами вопиют против духа партии, то и реалисты, сражаясь за свои идеи, поставлены в необходимость посмотреть повнимательнее, с своей точки зрения, на те старые литературные кумиры и на те почтенные имена, за которые прячутся наши очень свирепые, но очень трусливые гонители. Мы надеемся доказать нашему обществу, что старые литературные кумиры разваливаются от своей ветхости при первом прикосновении серьезной критики. Что же касается до почтенного имени Белинского, то оно повернется против наших литературных врагов. Расходясь с Белинским в оценке отдельных фактов, замечая в нем излишнюю доверчивость и слишком сильную впечатлительность, мы в то же время гораздо ближе наших противников подходим к его основным убеждениям.

ПРИМЕЧАНИЯ

Статья «Пушкин и Белинский» впервые напечатана в журнале «Русское слово», 1865 г., апрель и июнь. В журнале она разделена на две статьи с такими названиями: первая статья имела заголовок - «Евгений Онегин», вторая - «Лирика Пушкина».

"Романс о бревне" был распространен в 60-х годах, на эти стихи романса Писарев намекает и далее в этой статье:

Вдруг я вижу, чья-то ножка
Оперлася на бревно,
Я влюблен был в эту ножку, -
Но вам это все равно...
И сказал я чрез окошко:
Ах! зачем я не бревно!

Анталкидов мир (387 год до н. э.) - мир между Персией и Спартой, по условиям которого греческие города в Малой Азии перешли под власть Персии.

Договор Олега (первого киевского князя из рода Рюрика) с греками состоялся после удачного похода Олега в 907 году на Царь-град (Константинополь), когда Олег повесил свой щит "на вратах Царьграда".

Священный союз - был заключен Германией. Австрией и Россией в сентябре 1815 года для объединения сил монархической и феодальной реакции.

Венский конгресс (1814-1815) - съезд представителей европейских государств после победы над Наполеоном; деятельность съезда носила реакционный характер.

Карлсбадские конференции (1819), созванные по инициативе Меттерниха, одного из организаторов "Священного союза", для борьбы с революционными и оппозиционными настроениями в Европе. Эти конференции закрепили торжество реакции во внешней и внутренней политике Германии.

Букеевская орда - степная область Астраханского края по левому берегу Волги. В конце XVIII в. один из киргизских ханов Букей, с разрешения русского правительства, привел сюда и посетил более тридцати тысяч киргизов.

Калинович - герой романа Писемского "Тысяча душ".

Письма Ап. Григорьева к Н. Н. Страхову были напечатаны в журнале "Эпоха", 1864, кн. IX.

Д. И. Писарев. Литературно-критические статьи. Избранные. Вступительная статья, комментарии, примечания и редакция Н. Ф. Бельчикова. Государственное издательство «Художественная литература», М., 1940